Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
* * *
Словно взбесились.
Каждый день Аксинью изводили намеками, советами, угрозами, плачем и криком. Всякий считал себя умнее.
Скройся.
В монастырь пойди да отмаливай грехи.
Разыщи Степана (его отца иль дядю) да кидайся в ноги.
Глупые. Узнала за долгие годы, что судьбу свою не обманешь. Не спрячешься от нее ни на дне речном, ни на сосне высокой, ни в поднебесье.
Сколько ни виться веревочке, конец все ж найдется. И сейчас ждала того конца, из прошлых ошибок, тихого шепота, грехов да снадобий свитого. И знала: найдет ее веревка да на шее затянется, грудь перережет… Степан не поможет, триста молодцев в кольчуге не защитят. Оттого принимала участь свою спокойно. И казалась безумной даже тем, кто знал ее как пять своих перстов.
Лишь две печали на сердце трепетали, две дочки, две ласточки. Лишь о них рыдала долгими ночами и перебирала в кровавом сумраке: спрятаться, убежать, просить униженно…
А когда солнце восходило над невозмутимой Солью Камской, повторяла себе: девочки без пригляда не останутся. И перебирала коренья, и ставила хлеба, и молилась.
* * *
Двунадесятый праздник Богоявления[45] расходился колокольным звоном по Кремлю. От пестроты и разговоров у всякого немосквича начиналась ломота в зубах: бояре в длинных шубах в окружении домочадцев и слуг, дворяне, дьяки, литовцы, перешедшие на службу к русскому государю, купцы, простой люд в праздничной одеже, крикливые бабы, нищие, юродивые, мальчишки…
Лешка Лоший беспрестанно с кем-то здоровался, троекратно целовался, представлял Степана: «Сын того самого Максима Яковлевича Строганова, прошу любить и жаловать», и, казалось, знал всех. От тысяч ног куцый снег, присыпавший мостовую, таял. Непотребное тепло стекало по спине. Эх, сейчас бы в родной город да на морозец…
– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей… – Голос священника разносился по Благовещенскому собору, и сердце Степана колотилось быстрее, чем надобно. – Омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззаконие мое я знаю, и грех мой всегда предо мною.
Благовещенский храм Кремля сиял золотыми образами и тысячами свечей. Все, кто собрался здесь, повторяли сердцем грешным: «Помилуй меня, Боже». Степан повторял вслед за всеми, ему, былому насмешнику, что отказывался учить псалмы, нынче было не до шуток.
Они с Лошим вышли на воздух. Только житель Первопрестольной счел бы его свежим, а Степан чуял в нем конский и овечий навоз, тухлую рыбу, мясо, гарь, пот. Он долго тер снегом раскрасневшееся лицо, точно мог он омыть грехи. Шуя стала неловкой, снег падал за воротник, и нелепая десница торчала, неживой обрубок силы.
– Вот я дурья башка! – Лоший подскочил к другу и гаркнул прямо в ухо: – Пойдем!
Степан хотел было возразить, что после вечерни не подобает ходить по гостям, что пора домой, упасть в холодную постель и забыться дурным сном. Но давно понял: Лешка все равно настоит на своем. В этом обезображенном бородавками, приземистом шумном мужичке было что-то поистине чудное. По первости виделось: шут, баламут, не сыскать дельности и осанки, присущей купцу гостиной сотни[46]. Спустя неделю иль две ты обнаруживал, что сквозь кривляние проступают иные черты, что не зря люди так охотно обнимают его, что сделки в две сотни рублей совершает он с легкостью, с коей некоторые покупают калачи.
Потому Степан послушно сел в его сани, подчинился воле приятеля и слушал все дорогу о сибирском воеводе, что проворовался донельзя.
На окраине дышалось легче. Небольшие домишки подозрительно глядели на гостей. Темные дворы, снег, скудно белевший возле заборов, тишина, что нарушалась лишь обиженным лаем и песнями городских птах. Степан только успел подумать, что ж забыли здесь, как Лоший свистнул, сани остановились, и приятели зашли, отворив кособокую калитку.
– Скобель! Эй? Встречай гостей!
Лоший непостижимым образом находил дорогу в кромешной тьме, уклоняясь от кустов, что в обилии росли вокруг дома. Степану повезло куда меньше, полы его шубы вечно хватали ветки, он чертыхался и молвил вслух: «Обормот ты, Лоший».
– Эт мы поглядим еще, – отозвался тот беззлобно.
Дом Скобеля напоминал дом бедного крестьянина, коих Степан перевидал немало на родине. Печь топилась по-черному, полати, лавки, стол и поставцы с глиняной посудой. А хозяин избы выглядел чудно´. На тощем скудомясом теле грязная рубаха, бархатные порты, что выглядели нелепо, лапти и короткая, по немецкому обычаю, борода.
– Ты гляди-ка. – Лоший без всяких присловий заставил друга стянуть шубу, развернул шелковый рукав и показал культю.
Степан не сдержался, здоровой шуей двинул Лошего по макушке. Не девица на выданье, смущения и на полгроша нет, да только калечное должно быть в тайне от чужих глаз.
Скобель хмыкнул и махнул рукой: мол, идите за мной.
Неприметная занавесь скрыла ход в клетушку, при виде коей Степан присвистнул, а Лоший издал довольный смешок. Много всего видел старший сын Строганова в Сольвычегодске, где в усадьбе располагались мастерские плотников, тесляров да иных мастеров, в Верхотурье, в той же Москве. Но здесь было от чего прийти в изумление.
Клеть по размеру не превышала истобку[47], но Скобель наколотил березовых плашек на стену и собрал на них богатство. Топоры, тесла, скобели, тесала, напарья, иные плотницкие приспособы, коих Степан не знал. А на трех иных стенах расставлены да развешены хитроумные потешки.
Степан взял одну из них, зашевелился волк, заклацал деревянной пастью, завилял хвостом. Смелый муж, вздрогнув, поставил его обратно, а Лоший принялся рассказывать, как увидел на ярмарке чудные вещицы да накупил даров братьям-сестрам. А после переселил Ивана Скобеля из Богородского села в столицу, помог с обустройством и заказывал чудные вещицы, чтобы изумить друзей да нужных людишек.
Лоший придумал новое дело для мастера. Степан послал его на известные три буквы, вышел из хлипкой избы, осторожно прикрыв скрипучую дверь, – она и так держалась на честном слове. А потом отдышался, прогнал гнев и вернулся – купить потешку для младшей дочери.
5. Оправдание
Нютка старательно скрипела пером. Пятнистая кошка, устроившись на мягком налавочнике, подозрительно щурила на нее желтые глаза. Дурно очиненное перо царапало иноземную бумагу, что она стащила в покоях отца. Чернила изляпали написанное, но препятствия лишь разжигали ее.
Мать ловко справлялась с этим делом, буквицы у нее выходили округлыми, ровными, а Нюткины – словно косая изгородь. Кошка зевнула, показав розовый язык, и ее равнодушие задело Нютку.
– Кыш отсюда! Нечего на лавке сидеть. Кыш, Пятнашка!
Кошка повела усами и прикрыла глаза, точно не поняла хозяйкиных слов. Никто не относится к Сусанне всерьез, не слушает, не…
– Пошла прочь! – закричала не своим голосом, бросила в кошку веретенце, что давно пылилось в уголке стола.
– Фр-р-р, – возмущенно ответила кошка и спрыгнула с лавки.
– Чтоб тебя!
Пока Нютка шугала полосатую негодницу, с кончика пера стекла огромная капля и затопила все, писанное с таким трудом. Остались лишь словечки «батюшка», «наветы» да «молю».
Она скомкала бумагу, измазала белые пальцы, столешницу, домашнюю рубаху. Надобно творить письмецо заново. Батюшка далеко – да руки его длинны. Нютке ведомо: каких бы
