Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Осип Козырь приболел. Он жаловался на «стариковские кости», но гостей принял честь по чести, велел накрыть постный стол и налить кваса в высокие ендовы.
Разговор тек вяло, неохотно. Каждый из собеседников занят был своими думами. За окном вечерело, свечи не могли разогнать зимнюю тьму. Козырь скоро захрапел, откинувшись на спинку стула, заведенного по иноземному образцу.
– Пора и честь знать, – тихо сказал Степан, но Лешка возмущенно замотал головой.
– Вишь, спит он, да крепким сном. Ты с невестушкой-то своей и поговори.
– Чего удумал!
– Гляди!
В трапезной появились две девки – та, что шла впереди, одета победнее, служанка, а за ней осторожно, точно по скользкому, укатанному насту, шла обряженная в лучший наряд невеста.
Степан сморщил лоб, вспоминая чудное имя: Претуя, Перетуя…Тьфу!
– Здравствуй, – прошептал он.
Девка подняла круглые детские глаза, переступила с ноги на ногу. Белое-белое, точно присыпанное снегом лицо, румяна на щеках – будто свои краски потеряла. Умыть бы девку-негодницу. Что в Москве за похабство – молодые девки намазаны, будто гулящие?
– Перпетуя… – Степан хотел сказать что-то еще, приличествующее жениху, но так и не сыскал слов.
О чем с ней, скудоумной, говорить? Такой о нежности шептать надобно, петушка на палочке дарить, а он, старик, привык к иному. Темным глазам, что насмешливо глядят, рукам проворным, запаху трав, впитавшемуся в волосы…
– Туя, – вновь позвал ее по имени, точно ярмарочной идиот, а девка потупила взор.
Служанка хихикнула, что-то шепнула молодой хозяйке, та закраснелась еще пуще. Видно, хвалит задорного жениха. Степан здесь же вспомнил смешливую Нютку, дочку синеглазую. Ее сверстницу – и в жены берет, старый хрыч. Тоска прокралась в сердце и злость на себя…
Перпетуя глянула вновь – круглолицая, с маленьким скромным ртом, пышной грудью, которую не скрывала и просторная, шитая золотом душегрея.
Да, нынче она походила на женщину, размалеванную, разодетую, и каждый шаг говорил: я готова подчиняться тебе, готова зачать детей и… Степан, презирая самого себя, ей ухмыльнулся – так, как делал сотни раз, показывая взглядом своим, что знает о девке нечто такое, чего она и сама не ведала, то, что разожжет в ней потаенное пламя. Перпетуя впервые не отвела взгляда и прикусила верхнюю тоненькую губку.
– Хе-ке, – громко прокашлялся Осип Козырь.
Девка вздрогнула и побежала прочь, лишь подол мелькнул за дверью.
– Старый конь борозды не испортит, – дружески посмеивался над приятелем Лоший. Всю дорогу он собирал пакости о молодых невестах и старых мужьях, о том, что надобно делать, если сила жеребца иссякнет.
Степан не слушал его болтовню, а все силился понять, принесла ли ему радость искорка, мелькнувшая в глазах невесты. Лебяжья грудь, что ляжет в его руку этой весной, испуганный взгляд, девичья мягкая кожа…
Он со злостью сплюнул и приказал вознице ехать шибче. В горле пересохло от чинной Москвы. А в его кладовых осталось немало фряжского вина.
* * *
Нюта пнула ногой сундук, тот ответил возмущенным бурчанием, словно знал: хозяйка гневается, а гнев есть грех. В недрах сундука таилось приданое: рубахи тончайшего льна, вышитые деревянными Нюткиными и ловкими материными пальцами; однорядки, душегреи, крытые аглицким сукном шубы, сапоги и башмаки, жемчужные ожерелья и запястья. Эх, знала бы девчушка из Еловой, обряженная в шитое-перешитое, что такое богатое приданое соберут в сундуках.
Да только бы все, все отдала… Ежели бы дьяк да целовальник оставили в покое матушку.
С детства Нютка слышала про ведьму, сглаз и тайные снадобья. Ее, дочку ведьмы, дразнили в родной деревне. И все ж остерегались трогать, да в том не находила радости. Сколько плакала, просила мать сжечь травы, звала на подмогу отца Евода, еловского батюшку. Боялась старой книги с бесовыми рисунками, от нее веяло затхлостью и колдовством. Ее бы воля – все закопала бы, скрыла под семью земными покровами.
И вот оно – пришло.
Хотелось завопить: мамушка, милая, беги, скрывайся в лесу темном, в подземелье бездонном, уйди подальше от темницы да злых языков…
Никого не слушала мамушка. Точно кто душу ее забрал.
Нютка вытащила из сундука малую скрыню, открыла тайный замочек. Длинные, дивной работы серьги горели красными глазами, подмигивали ей, точно намекали: верно придумала. Отцов дар. Не крестьянке – боярыне под стать.
Нютка сгребла серьги в кулак и забегала, засуетилась по горнице. Она сочинила невесть какую выдумку для матери и Еремеевны, поцеловала надутую Феодорушку – тихоня тут же, увидев старшую сестрицу в шапке и душегрее, захотела прокатиться с ветерком. Да не сейчас!
О задуманном Нютка прошептала только Анне, рыжей вдове Фимки. Знала, та не станет ворчать и причитать, поможет. Упросила двух казачков запрячь каурую тройку.
И всю дорогу, лихорадочную, морозную, она грела руки и щеки, горевшие румянцем, отводила от себя пустые расспросы Анны и шептала одно: «Богородица, помоги!»
Знакомые ворота оказались закрыты. Старый слуга презрительно оглядел ее – точно нищенка пришла, а не разряженная купеческая дочь. Сказал сухо: мол, не принимают.
С Нюткой так играть не надобно!
Сочный колокольный звон позвал к вечерне, заскрипели сани по укатанной дороге, а Нютка все сидела в возке, ловила на себе встревоженный взгляд Анны, увещевала недовольных казачков.
– Гляди! – вскрикнула она, увидев, что ворота, яркие, багряно-узорчатые, открываются, выпуская на волю богато убранные сани.
Нютка выскочила, оставила на снегу медвежью шкуру, укрывавшую ноги, побежала к той, кого называла подругой.
– Лиза! Лизавета!
Она оскользнулась – новые сапоги были подбиты такими широкими гвоздями, что каблуки тянуло по льду всякий раз, – поднялась, а крестовая подруга и ждать ее не стала.
Сани плавно развернулись и покатились прочь от Нютки.
– Ишь, подруга-то у тебя добросердечная, – съязвила Анна Рыжая.
* * *
Отчего же так долго идет служба?
Гнусавят певчие, толкается народ окаянный, точно на ярмарке. Хорошо, что казачки рядом, не дадут в обиду. Она выглядывала красную, отороченную лисой шапку. И лишь находила, сразу успокаивалась. Нютка все решила. Но когда служба закончилась и толпа повлекла ее за собой, растерялась, с благодарностью схватила горячую ладошку Анны, сжала ее, точно сестру нашла.
– Лизавета! Подруга милая, стой! – завопила так, что худосочная баба рядом вздрогнула и перекрестилась.
Красная шапка даже не оглянулась. Анна прошипела: «Пошли домой, нет проку».
Как бы не так! Нюта, подхватив длинный подол так, что честной народ увидел голенища новых сапожек, припустила к Лизавете, окаянной красной шапке, что забыла про дружбу.
– Ли-лиз… – Она потеряла имя, только что-то невнятное вырывалось из груди.
И подруга, что с величайшей осторожностью забиралась в сани, наконец поглядела на нее.
– Что тебе надобно?
– Лизавета, Христом Богом прошу, не надо. Ты же добрая, не надо…
– Ежели виновата матушка твоя, ответит. А ко мне больше не ходи, – сухо сказала Лизавета.
Нютка попыталась разглядеть на ее лице следы былой улыбки. Сколько вечеров провели за разговорами, поверяли друг другу тайное. И так…
Не думая, в ярости, коей не видывала за пятнадцать лет жизни, Нютка прокричала:
– Бросит тебя муж, вонючую крысу. И дитя больше не родишь!
И тут же поняла, что не пустая угроза запенилась на устах.
Анна Рыжая прижала ее к себе, уткнула носом в овечий тулуп, что пах Еловой,
