Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Анна с довольным вздохом разогнула спину. Что-то жгло меж лопаток, пекло огнем. Оправила подол – кто-то любопытный мог увидеть больше, чем надобно.
– Худые вести из Соли Камской, – резко сказал Витька Кудымов.
– А что ж стоял да молчал? – Анна не могла сдержать раздражения. Отчего ее в покое не оставит?
– На тебя глядел. – Кудымов подошел ближе, бросил взгляд на старую душегрею, что плотно обтягивала налитую грудь.
Анна крепче сжала в руке хлопушку. Как бы выбить из Витьки дерзость да похоть неумеренную!
– Что за худые вести? – Она перебирала в памяти измученную Аксинью, вредную Сусанну, потешную, не по годам спокойную Феодорушку.
Какая беда пришла, прилетела на темных крыльях?
– О том не ведаю. Велено передать тебе: поедешь с сыном в город.
Анна увязывала пожитки, ловила за подол рубахи сынка, что развеселился, услышав о поездке в Соль Камскую. Он бегал по теплым половицам возле печи, скакал, точно решил довести мать до ярости. А с ней сейчас подобное случалось быстро. Как смоляной факел вспыхивала…
– Утихомирься, сын! Сядь да помолчи, как ополоумел! – прикрикнула Анна.
– Ты гляди, дитя пугать не след, – проворчал Витька Кудымов. Он не ушел, сел на лавке и глядел на ее сборы. – Йома[40] придет да заберет!
Хотел еще что-то сказать, но поймал ее злой взгляд и умолк. Анну подмывало спросить, что за ёма, о чем таком говорит пермяк, но удержала дурацкое любопытство.
Посидел еще – не молвила ему больше ни слова. Ушел не попрощавшись, не подмигнув Антошке.
Наконец услышал ее настойчивое «прочь»? Анна сразу подумала: видно, не так нужна, ежели быстро отступился. И тут же устыдилась – негоже честной вдове о таком думать.
* * *
Тощий плешивый дьяк откашлялся, взял свиток и заскрипел пером. Писал он так быстро и размашисто, что стол – деревянный, неказистый – ходил ходуном.
Георгий Заяц притулился на узкой скамье. Зад его свешивался с обеих сторон, щелястая сидёлка кусалась, точно наказывала его неведомо за что. Дьяк писал, кашлял и не глядел на того, кому задавал вопросы. Молоденький помощник изредка косил темным глазом, молчал, но казалось, что страх деревенского мужика его забавлял.
– Заяц Федотов. – Голос тощего дьяка оказался громким. Поневоле вздрогнешь да убоишься. – Знаешь ты женку Аксиньку Ветер, ныне живущую в доме Степана Строганова?
Георгий таращил глаза на дьяка, и тот постучал по столу.
– Георгий Заяц, должен ты сказать, замешана ли сия женка в колдовских делах? Знаешь ли, что людей до смерти доводила? Иль еще о чем?
– В колдовских? – Заяц понял, губа его тряслась от волнения. Он прикрыл рот и продолжил: – Неведомо мне…
– Ежели сейчас ты будешь сидеть да на меня глазами лупить, я тебя в острог отправлю. Посидишь – вспомнишь. Огнем прижгу…
– Погоди, погоди! От пьянства она меня излечила. И детей моих на свет принимала.
– Колдовство?!
– Ничего не ведаю. Травы она знает, помогает людям… Худого не скажу.
– А слыхали мы, что на могиле твоей первой жены, – дьяк поглядел на грамотку, – соорудил заслон ты из хвойных деревьев. И тайные слова шептал по наущению женки Аксиньки. Сие делают, чтобы умерший не приходил к живому. Так?
Георгий сглотнул слюну. Отчего она такая тягучая да соленая… Водицы бы чистой.
– Сказывай, да помни, что поклялся перед Богом правду говорить.
– Ульянка приходила в снах, пугала меня, да и вот… А потом перестала, – путано говорил допрашивае- мый.
Дьяк одобрительно кивал.
Георгий уже понесся дальше рассказывать про заговор, что твердил, бродя вокруг дома, про мелочи, да только повторял всякий раз: «Аксинье-то худого не сделаете?»
* * *
В хоромах поселилась тревога.
Жизнь будто текла все той же неспешной речкой. Еремеевна растапливала ранним утром печь, суетились Маня с Дуней, громко позевывая и крестя рот. Звенела ключами Аксинья, давала поручения, готовила, проверяла запасы, ворчала, оказывалась сразу в нескольких местах. Гомонили казачки, забирая большой чан с похлебкой. Бегали дети, шипели кошки, вновь не поделив рыбьи головы.
Но всякий из них порой бросал осторожный взгляд на Аксинью, словно задавал по дюжине раз на дню вопрос, и, не находя ответа на ее спокойном лице, изумлялся еще больше.
Лишь один человек в огромном доме не чурался резких слов, взывал к разуму и требовал действий.
– Аксинья, да не молчи ты! – Анна Рыжая схватила подругу за руку, да так цепко, что сама поразилась.
– Что тебе надобно? Я тебя отправила на заимку за домом глядеть. Отчего приехала? – Аксинья говорила сухо, недовольно, точно малому ребенку.
– Отчего приехала?! Послали за мной, сказали, беда в доме.
– Еремеевна надумала, да без моего разрешения. Какая ж беда? Молодуха в горести великой, дитя потеряла, оттого наговаривает на меня.
– В горести… Да она сжить тебя с белого света решила! Аксинья, да проснись же ты!
Анна пыталась пробиться сквозь равнодушие, что окружало Аксинью слюдяным колпаком. Знахарка не возмущалась, не рыдала, не писала Степану с мольбой о заступничестве. Не бежала подальше от Солекамской епархии и губной избы, от зловредной Лизаветы, от всех недругов, что могли сейчас уничтожить ее.
Вела себя, словно не вызывали ее, не обвиняли в непотребном… «Глупая, отчего не чует опасности?» – шептала Анна и молилась за подругу, что лишилась разума посреди тягостного жизненного пути.
* * *
Угли, вспыхивая черно-рыжим, катились по белому снегу, обращали его в водицу. Аксинья вспомнила старый обычай, что сулил спасение на Трифонов день[41]. Проснулась раньше всех, протопила печь и сгребла горячее в горшок.
– Нечисть пугаешь, – улыбнулась Еремеевна.
Черныш прыгал вокруг лужиц, лаял, тыкался носом в угольки и взвизгивал, точно щенок.
– Испугаешь ее. Прежде сама страхом изойдешь, – тихо ответила Аксинья и вернулась в дом.
«Жди погибели», – повторяла странница вновь и вновь во снах и яви. Ждать недолго осталось.
Все казалось Аксинье нелепым и суетным. А еще нелепее выглядела Софья. До обеда она явилась, запыхавшаяся и покрытая инеем. Долго отряхивала снег, молвила: «Поговорить с тобою надобно». Аксинья провела ее в горницу, взяла из корзины бесконечную вышивку и приготовилась слушать пустое.
– Спасибо тебе. Не надеялась я… И благодарить так не привыкла, а все ж чувствует сердце, надо. – Невестка бухнулась на пол, застеленный сукном. Колени ее стукнули так громко, что Аксинья поморщилась.
– Встань, Софья. Да что ты… – Ей пришлось отложить рукоделие и попытаться изобразить хоть какие-то чувства.
Неужели бы она позволила племяннику, озорному Ваське, похожему на Феденьку, жить в нищете? Неужели бы не использовала власть, что дарована полюбовнице Строганова?
Пара словечек Третьяку, и казаки наведались в Боровое. Не понадобилось ни кнута, ни пряника – мельница вернулась к достопочтенной вдове и трем ее детям. А братец Порфирия слезно обещал сюда не являться, оставил мешки с молотым зерном и саврасого мерина.
– Я… Мы… Сказать надобно. – Темное пятно на пухлой щеке – как проталина на снегу. – Я в избе была… той, что на площади. О многом спрашивали. Дьяк худой, нудный. А боле всего спрашивал про знахарку из Еловой.
– И что ж ты ему отвечала?
Софья до обеда ревела, божилась, в десятый раз благодарила за помощь
