Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
* * *
– Бабка, гляди, какие дары жених прислал мне! – Перпетуя гладила венец, любовалась золотыми нитями, искусными узорами из жемчуга да яхонтов, низками, длинными, чуть не до самой груди. Утром прислали ей целый сундук с украшеньями и диковинами. – Как у царевой невесты! А жемчуга, сказывал, строгановские, под Сольнегодском[49] выловленные.
– Ить, придумала! – всплеснула руками бабка. – Да какой ж с него царь-государь? Забыла, что ль, Туюшка? Выродок, незаконный сын.
– Ты говори, да не заговаривайся. Место свое помни! – Перпетуя занесла руку, точно ударить решила старуху, что вырастила ее, выкормила. – Поди отсюда!
Бабка, кряхтя, встала, да без всяких слов пошла вон из горницы. Перпетуя чуть не вскрикнула: «Постой!», чуть не бросилась обнимать, тормошить. Вскочила уже, бросила венец на лавку… Да вспомнила, что скоро ей вести дом, слугами распоряжаться. Взрослой пора стать.
А бабка… Что ж, пусть знает свое место!
Перпетуя диву давалась: как быстро изменилось в ней все, от походки до грез ночных. Раньше бегала она, точно девчонка, и не думала, что ступать надобно как лебедушка. Раньше замуж идти боялась, а теперь и Боженьке молится о том. Раньше во снах оленят да павлинов хвостатых видала, а теперь все глаза синие-распрекрасные.
– Буду славной тебе женой, Степан Максимович, не погляжу на прошлое твое темное, на слова людские недобрые. Ах ты по сердцу, даже мочи нет…
О том думала и бросала украдкой взгляды на жениха, притаившись за перегородкой в трапезной. Подмечала всякий раз новое: и светлую волну волос, и по-басурмански бритое лицо, и родинку над губой, и крепкую шею, и длинные ноги. Бросало ее в жар, и долго не могла она выйти из морока.
– Доченька, как тебе подарки Степановы? Потешили душеньку? – Батюшка зашел в горницу по привычке проведать любимицу.
– Гляди, батюшка!
Перпетуя стащила простенькую ленту с волос и водрузила венец, словно корону царскую. Взяла в руки зеркало, оправленное в заморскую кость, – из того же сундука с дарами.
– Хороша?
Батюшка кивнул, но в глазах его светлых увидала Перпетуя глубокую грусть, словно знал о ней что-то страшное.
– Тебе не по нраву? – Перпетуя резко стянула венец, враз он ей опостылел.
Нить с жемчужинами от неосторожного ее движения порвалась, они с отцом глядели на рассыпавшиеся бусины. А потом Перпетуя обняла отца да вспомнила про крыжовник и птиц в большой клетке.
* * *
– Не по Сеньке шапка, да по Ереме колпак, – часто шутил Потеха, мудрый мужичок.
Кто бы спорил…
Сейчас Степан, еле сдерживаясь, чтобы не оправить порты – кажись, гадский шнур развязался, – стоял в расписной Грановитой палате, точно мальчонка пред суровым отцом.
Да, именитый человек Максим Яковлевич Строганов был здесь своим. В былые годы он часто приезжал в Москву. Придя в благое настроение, он любил рассказывать, как перевязывал раны самому Борису Годунову, как шутил с ближними боярами и давал деньги в оскудевшую казну государеву.
Только на вымеска именитость отцова не растеклась, застыла в паре шагов.
– Строганов Степан Максимович, – молвил дьяк.
Вымесок склонился перед государем, стараясь не глазеть на помазанника Божьего.
Михаил Федорович, первый царь из рода Романовых, сидел на троне золотом, и сверкали яхонты, бирюза да жемчуг. Чело его было светлым, а взгляд – ласковым. Багряный кафтан с золотым шитьем, искусные бармы, держава да скипетр… Женское око сейчас бы смаковало каждый камешек, а Степан ощущал трепет перед тем, кто воплощал собою земную власть.
Царь был молод – всего-то двадцать пять лет, на что указывала живость движений: скованный облачением, он не утратил природную ловкость, когда встал навстречу патриарху Филарету, и улыбка порой сквозила в глазах, но не трогала уста, прикрытые усами.
– Про батюшку да дядек твоих наслышаны, – милостиво говорил царь. – Род твой верой и правдой служил нам.
За спиной прошелестели что-то негодующее, но царь не услыхал.
Были среди бояр те, кто смотрел на Строгановых косо. И земли, и права немереные получили, и жили, словно князья в вотчинах своих. За что честь такая – именитыми людьми зваться?
Степан поклонился, да так низко, как ни перед кем за жизнь свою не кланялся:
– Всегда рады служить, государь, только скажи. И делом, и рублем, и саблей… – Степан поглядел на отсеченную руку и замешкался.
Что-то в голосе его, видно, порадовало государя. Он благосклонно улыбнулся и молвил:
– Господь тебя храни. – И перекрестил. – А что за диво из рукава торчит?
Степан осмелился ближе подойти к государю и показал деревянную руку, выточенную Скобелем так хитроумно, точно сам Иосиф Обручник[50] ему подсоблял.
Любопытствуя, Михаил Федорович велел ему прийти опосля всех степенных бесед, когда палаты опустели. Разглядывал, долго дивился тому, как искусно выточены пальцы, как сгибаются они, ежели другая рука подсобляет.
– Диво какое, – повторял царь, и Степан молился лишь об одном: чтобы государь не спросил, как он потерял правую длань.
Здесь следовало бы о кровопролитном сражении с ворогами или татями… Эх, где ж та сеча? Острый топор ревнивого кузнеца – и постыдный стон прелюбодея.
Но государь спрашивал о другом: о землях сибирских, об инородцах, об агличанах, что рвутся без царева благословения в те земли торговать. Ум царя был ловок и дальновиден, видно, многих он спрашивал, сравнивал и зрил в корень.
С того челобитья ближние к царю люди улыбались Степану, вымеску Максима Яковлевича Строганова, и двери пред ним открывались еще охотней. Москва теперь казалась благосклонной и улыбчивой девицей.
* * *
Степан обустроил усадьбу у Фроловских ворот, завел слуг, устраивал обеды, принимал гостей, чаще всего – будущего тестя и Лешку Лошего. Пару раз он удостоился чести быть в Кремле, зван был на святочной седмице к самому Михаилу Борисовичу Шеину[51].
Словом, он притворился гостем Первопрестольной, что с нетерпением ждет свадьбы и подумывает о переезде. Притворился счастливчиком, коего сам царь обещал почтить подарком на свадьбу.
Да игра поперек горла встала.
На самом деле был он за много верст от маетной столицы – там, в солекамских хоромах, с Аксиньей, со своими дочками. И дело не в нежностях да бабских слезах… Просто рядом с ведьмой и хлеб был вкуснее, и ложе мягче, и сон крепче. Отчего? Не ведал. Умела найти ответы на маетные вопросы. Столько лет жил без нее и был доволен всем, а с появлением Аксиньи жизнь наполнилась. Точно чаша – раньше вино краснело на донышке, а теперь лилось через край.
Перпетуя… Дитя. Что с нее взять? Глазками хлопает, косы девичьи, речи глупые. Не наполнить ей чашу Степанову и на треть вершка.
Нельзя уехать, нельзя супротив воли отца идти, хоть и зрелый муж, и серебро в усах скоро мелькнет. Степан свой путь знает, может, поболе отца – отмерена жизни большая часть.
Не переломить через ногу, не направить реку в другую сторону. Дурень, ох дурень… Наворотил та- кого!
Зачем согласился? Лучше черствый кусок хлеба, чем пышный пирог, он с такими обетами поперек горла встанет.
* * *
В разгар святочной недели явились гости.
Размещали людей и коней, раскладывали сундуки с добром, кормили, мыли, развлекали, Аксинья отвлеклась от тягостных дум за хлопотами и оживленными беседами.
– Дай обниму, сестрица. Гляди, какой подарок!
Нютка смеялась, с радостью прижимала к себе братца, благодарила за роскошный дар – черненые серьги с самоцветами. Аксинье и Феодорушке
