Жанна Лаваль - Месть венецианки
— Святая Дева Мария, прости меня за то, что я собираюсь совершить! Ты знаешь, я не хотела этого… Если я жестока, то только потому, что они сами меня сделали такой! Можешь взять мою жизнь, но только дай мне время, чтобы отомстить им за Себастьяно…
Клаудиа стояла на коленях перед миниатюрной фигуркой Мадонны в углу полутемной каюты, когда в дверь постучали.
— Госпожа Ганзони, пора! Пришел капитан, и он спрашивает вас.
Клаудиа помедлила несколько мгновений, чтобы унять волнение, затем медленно встала. С трудом овладев собой, она повернулась к молодому юнге, пришедшему за ней.
— Сию минуту иду. Велите команде собраться на верхней палубе.
И она покинула каюту. Спокойная и уверенная госпожа Ганзони. Отныне ей предстояло носить это новое имя. Никто никогда не узнает, что под ним скрывалась гордая венецианская княгиня Гримальди, никого не будет рядом, когда море поглотит ее, как когда-то погребло в своей пучине Себастьяно. Но так будет лучше. Так будет справедливее. По крайней мере, там, в ином мире, ее будет ждать любимый.
Твердой и уверенной походкой Клаудиа поднялась по узкой деревянной лесенке наверх. Но не успела она ступить на палубу, как яркое солнце ослепило ее и заставило непроизвольно зажмуриться. Когда же она открыла глаза, то увидела перед собой рослого молодого мужчину в широкополой шляпе, курящего трубку. За ним выстроилась вся команда: несколько десятков изучающих глаз — осторожных, злобных, пытливых, недоверчивых, смотревших на нее в гробовой тишине. Молодой капитан откашлялся и, сорвав с головы выцветшую на солнце шляпу, неловко поклонился.
— Команда ждет вас, мадам. Все готово к отплытию.
10
Венеция, 25 апреля 1507 года,
Ка д'Оро.
Синьоре N., замок Аскольци
ди Кастелло
«Десять дней бродил я по пескам. Шел ночью, а днем пытался спать, ибо всякое движение под палящим солнцем приносило невероятную усталость и жажду. К тому же я боялся быть замеченным. Знаете, синьора, пустыня скрывает звуки окружающего мира, поэтому неприятности могли появиться неожиданно, из-за спины.
Однажды я попал в страшную бурю, и два дня пролежал, не поднимая головы, укрывшись плащом и постоянно стряхивая с себя песок, чтобы не быть окончательно занесенным. Именно так образуются барханы — натолкнувшись на препятствие, песчинки цепляются одна за другую, и скоро образуется холм из песка. Поскольку мне совсем не хотелось оказаться его основанием, я постоянно шевелился, переползал с места на место. Однако эта песчаная непогода была мне на пользу. Теперь я мог не бояться погони — песок занес мои следы.
Когда же ветер утих, я, к ужасу своему, обнаружил, что у меня больше нет никаких ориентиров. Ползая по песку, я совсем сбился с курса и теперь шел наугад в раскаленном безбрежном море песка. В этом еще одно коварство пустыни: пейзаж быстро меняется, и через несколько дней вы можете не узнать той местности, где были раньше.
Через три дня блужданий я увидел вдалеке караван верблюдов. Осторожно, стараясь оставаться незамеченным, я устремился к ним. Но быстро сообразил — по солнцу — что они продвигаются не к морю, а напротив — к югу. Тогда я дождался, когда последний нагруженный поклажей верблюд скроется за барханами и по следам каравана двинулся в противоположную сторону. Так прошло еще полтора дня.
Мое путешествие было прервано неожиданным образом. Это случилось под вечер. Как обычно, я проснулся на заходе солнца, когда спадает жара, и собрался уже вставать, как вдруг почувствовал холодное лезвие ножа у горла. Я чуть повернул голову и увидел мальчика-бедуина. За ним толпились смотревшие на меня враждебно его соплеменники, вооруженные кто саблями, кто просто палками.
Молчание было, наконец, прервано одним из них. К моему удивлению выяснилось, что говорят они вовсе не на арабском языке. Должно быть, они принадлежали к какому-то племени, отрезанному песками от остального мира. Этот факт испугал меня, ибо еще у Абу Хасана я слышал много рассказов о кочующих бедуинах, чьи нравы и обычаи приводили в ужас своей дикостью.
Я был крепко связан и отведен в их небольшое поселение, располагавшееся неподалеку. Примитивность и нищета их жизни вызывали у меня жалость. Их бессилие перед голодом и болезнями сделало их крайне суеверными. Пустыня постоянно требовала новых жертв, чтобы добыть хоть несколько капель воды, коих ожидать приходилось месяцами. К моему несчастью, они слишком дорожили своим немногочисленным скотом, состоящим в основном из коз, а потому отдавали в жертву пустыне людей. Я был для них подарком судьбы, посланным, чтобы задобрить богов и спасти от затянувшейся засухи.
Связанный, я был брошен в шалаш из сухих прутьев, где сидел в ожидании языческого обряда жертвоприношения. Я рыдал от бессилия и с ужасом думал о том, что тело мое сгниет в этих ненавистных барханах.
Мой шалаш находился в самом центре убогого селения. Меня раздели и заперли, связав и измазав какой-то белой глиной. Очевидно, таким образом меня готовили к ужасному обряду. Окончательно я убедился в этом, когда меня обложили сухим хворостом. Мне ничего не оставалось, как горячо молиться, прощаясь с этим миром и готовясь предстать пред очами Господа.
Все бедуины выползли на солнце из своих ненадежных укрытий, с нетерпением ожидая моих мучений. Они свято верили, что этим ужасным истязанием смогут задобрить своих несговорчивых богов. Темнота и невежество этих язычников вызывали у меня жалость и сострадание, потому я молился также и за них.
Появился молодой бедуин, раскрашенный глиной, как и я, и, видимо, являвшийся главным исполнителем обряда. Он приближался ко мне с саблей в руке. Это вселяло в меня надежду, что перед сожжением, я буду все-таки умерщвлен более гуманным образом. Так бы оно и случилось, если бы… в церемонию обряда не вмешался чужак… Мучения мои опять были отложены на неопределенный срок.
Человек, неожиданно появившийся среди бедуинов, был непохож ни на одного из них. Я сразу узнал его, да и он меня тоже. Это был один из людей Абу Хасана. Тут же выяснилось, что я по-прежнему находился на его земле, а у несчастного племени потребовали дань за то, что они посмели забрести в этот уголок пустыни. Что могли отдать эти несчастные бедуины за свое несчастье находиться в пустыне, принадлежащей Абу Хасану? Ответ был прост, и он более чем удовлетворил грозного сборщика дани — ему отдали меня.
Уже в который раз я сожалел, что не умер более достойным образом! Я опять возвращался в ненавистное логово своих тюремщиков, и на этот раз не ждал от них никакой милости. Не ждал ее даже от Амины, с которой мне вновь предстояло свидеться.
