Викинг и дева в огне - Галина Емельянова
Свекровь Акулины даже глаз не дозволяла поднимать на купцов и проходящих молодцев. Акулина, грустно улыбнулась сестре, прошептала на ухо: «Ох, Вася, не торопись замуж. С мужем-то сладко, а со свекровью гадко».
Мороз щипал девичьи щеки, воздух пропитан ароматом сбитня, «морозного вина», совсем впрочем, и не хмельного. На широком столе стояла медная баклага с длинной трубой, куда сбитенщик кидал угли. Дух шел травяной: пряный шалфей, корица, лавр, ягоды. Сестры и свекровь подставили пузатые стаканчики с вывернутыми наружу краями, чтобы не обжечься и сбитенщик наполнил их. Девушка, держа одной рукой в варежке стаканчик, другой, без оной, цепляла смазанный конопляным маслом блин. От восторга закрывала глаза.
— Вон смотри, охальница идет, видно телесами куны заработала, тратить пришла. — Свекровь Акулины указала клюкой на дородную женщину с яркой личиной. Брови насурьмлены, щеки от мороза или от вина красны, а грудь, словно ладья впереди самой хозяйки плывет.
— Ой, не смотрите, Акулька, Васька! Глаз у нее черный, недобрый. Сглазит окаянная. Тьфу! — И пожилая боярыня, на самом деле плюнула. Но женщина уже прошла мимо них, и, сев в сани, уехала.
— Кто это? — шепотом поинтересовалась Василиса у сестры.
— Ты что не знаешь? Это же Любава, вдовица, самого главного варяга утешает, уж третий год пошел. Приворожила мужика, не иначе.
Василиса так и обмерла. Так вот значит, какие женщины Северину нравятся. Чтобы грудь, да гузно тыквами. И глаза черные.
А она — то тростиночка на ветру, никому не нужная, сиротинушка. Сказку — небылицу себе придумала и тешится. Оберег ему сплела, да все не знает, как отдать, строго дядька и тетка за ней бдят, да и самой боязно.
Она так задумалась, что когда, подняла глаза, и увидела этого самого варяга, растерялась.
Северин стоял в легкой шерстяной свитке, из — под распашного одеяния, была видна простая льняная рубаха. Ворот расстегнул, без шапки, волосы, присыпанные снежком, и без того пепельные, играли самоцветами. А он, окаянный, не сводил с нее глаз. В этих льдинках играли искорки, губы у мужчины слегка дрогнули, но он не улыбнулся, и отвесил в сторону Василисы и всей их ватаги, поклон.
Вася закусила губу, отвернулась, потом опомнилась. А чего ей себя ронять?
Аль не боярышня она, хоть и сирота, но с приданным. Девица подняла глаза, и как можно медленнее отвернулась от воина. Будто и не знает, и дела ей до него нет. Пусть к этой своей летит, к черноокой.
Северин любовался Василисой. Выросла пусть и не намного, но округлилась, в движениях появилась плавность и благородство. Наливное яблочко, да и только. Душегрейка, отороченная беличьим мехом по вороту, подчеркивал тонкую талию. Зеленая шерстяная запона, накинутая поверх рубашки скреплена жемчужными застежками. Яркая, разноцветная шаль, из-под которой на грудь легла медового цвета коса, соперничала в красках с белым лицом, румянцем и васильковыми очами. Шрам, если нянька не выдумала, под платком спрятала.
Воин подошел поближе, увидел рядом лавку с мехами, и, не торгуясь, купил лисью шкурку. Снятая чулком вместе с головой, и вставленными в глазницы бусинками, лисица, была чудо, как хороша. Сделал еще шаг, чтобы быть поближе к торгующейся за отрез бархата пожилой боярыне, якобы тоже товаром интересуясь. Хотелось взять милую за белые ручки, передать жар своего сердца.
Но Василиса фыркнула, и пошла дальше. Думал Северин у другого лотка перехватить, троицу со свекровью во главе, да не успел. Девушки и старуха садились в расписные сани.
Побежал, по подтаявшему снегу, и, догнав, недалеко отъехавший санный выезд, запрыгнул на полозья. Кинул шкурку прямо Василисе на колени.
И спрыгнул. Успел только поймать растерянный взгляд синих, как Ильмень — озеро, глаз.
Глава 22. Разговор с князем
Свататься и вправду рано. Ни своего угла, ни надела земли. Даже ладьи нет. Всего богатства — меч да слава воинская. Пошел к князю на поклон. Время, конечно, не самое удачное, князь в горе, но варяга принял.
Сидел он в кресле, подбитым алым бархатом, по образу Киевского престола, о коем мечтал, и про то дружине ведомо.
— Челобитную прими, княже.
— О чем просишь, Северьян?
Они остались одни в покоях, слуг князь отослал, потому поманил варяга рукой, приглашая сесть на ступеньки у кресла.
— Жениться хочу, а дева из боярского рода, мне бы хоть самую бедную деревушку, да чин боярский.
Князь помолчал, грустно улыбнулся своему самому ближнему гридню.
— Нет на то моей власти, не могу ни себе земли забирати, ни воинов ближних награждать, Теперь в этих землях главный посадник. А за тебя твой друг тысяцкий может похлопотать. Или надо тебе в другие княжества уезжать. Могу грамотку тебе дать, князю Владимиро — Суздальскому, что служил ты верно не жалея живота своего. Ты воин храбрый, верю, что будет тебе награда, вотчина земельная, а девок, хоть и боярских, и там полно.
— Да, мне одна нужна — Северьян поклонился князю и ушел восвояси. Горько на душе стало, видно быть ему, до скончания века, бродягой.
Но к Ярец Даниловичу все же пошел. Нет, не просить, просто рядом с другом веселее. В теплом его дому, он чувствовал себя своим. При тысяцком и сын со снохой, и внуки, в отдельном тереме, но в одном дворе живут. Привечала его и хозяйка, всегда пирогами да мясной похлебкой, если не постные дни. До масленицы, тюря на квасе, заправленная луком и хлебом. Для сытности льняное масло добавлено. А сегодня поросенок запеченный, с хреном и горчицей, и кашей нашпигованный. Студень, дрожит в блюде, переливаясь янтарными каплями жира. Ярец, после бани, в одной рубахе, рыжая борода и кудри, так и сияют золотом.
— Что соколик наш не весел, что головушку повесил? — Встретил друга прибаутками тысяцкий.
— Быть мне бродягой, Данилыч.
— Пошто? Князя вроде не выгоняют, хороший князь, правильный.
Похлебали молча варево. Хозяйка принесла расстегаев, да блинов. Меду, да клюквенного взвара.
Вот бы сейчас и начать разговор о наделе земли, но Северин, и так обязан другу жизнью, до сих пор вспоминает свой чудский
