Александр Дюма - Полина
Этот случай, показавшийся моей матери столь простым и естественным, обеспокоил меня чрезвычайно. Я никогда не говорила ей ни о печали, ни об ужасе Горация, которые казались мне неестественными, что предполагала им всегда причину, которой он не хотел или не мог сказать. Однако с моей стороны так смешно было мучиться о трехмесячном отсутствии и так странно настаивать ехать с Горацием, что я решила скрыть свое беспокойство и не говорить более об этом путешествии.
День разлуки наступил: это было 27 августа. Граф и друзья его хотели приехать в Бюрси к началу охоты, т. е. к 1 сентября. Они отправились на почтовых и приказали послать вслед за собой своих лошадей, которых малаец должен был вести в поводу до самого замка.
В минуту отъезда я залилась слезами, увлекла Горация в комнату и просила в последний раз взять меня с собой. Я сказала ему о своем непонятном страхе, припомнила ему ту печаль и тот необъяснимый ужас, которые вдруг овладевали им. При этих словах он покраснел и в первый раз при мне выразил знак нетерпения. Впрочем, в ту же минуту сдержал его и, говоря со мной с чрезвычайной лаской, обещал, если замок удобен, в чем он сомневается, написать, чтобы я к нему приехала. Положась на это обещание, я проводила его гораздо спокойнее, нежели сама ожидала.
Однако первые дни нашей разлуки были ужасны, но, повторяю вам, не от страданий любви, это было неопределенное, но постоянное чувство ожидания большого несчастья. На третий день после отъезда Горация я получила от него письмо из Каэна: он останавливался обедать в этом городе и поспешил написать мне, помня, в каком беспокойстве меня оставил. Чтение этого письма меня несколько успокоило, но последнее слово возобновило опять все мои опасения, тем жесточайшие, что они для меня только одной были существенными, а всякому другому могли бы показаться смешными: вместо того, чтобы сказать мне «до свидания», граф написал «прощайте». Пораженный ум обращает внимание на мелочи: мне сделалось почти дурно, когда я прочла это последнее слово.
Я получила другое письмо от графа из Брюси; не видев замок три года, он нашел его в ужасном беспорядке; едва отыскалась в нем одна комната, в которую дождь и ветер не проникали; итак, бесполезно было бы думать о возможности приехать к нему в нынешнем году. Не знаю отчего, но я этого ожидала, письмо это произвело на меня меньшее впечатление, нежели первое.
Через несколько дней мы прочли в нашем журнале первое известие об убийствах и грабежах, приведших в трепет Нормандию. В третьем письме Гораций также сказал о них несколько слов, но, казалось, он не приписывал этим слухам такой важности, какую давали им газеты. Я отвечала ему, упрашивая возвратиться как можно скорее. Эти слухи казались мне началом осуществления моих предчувствий.
Вскоре новости начали становиться более и более ужасными; теперь я в свою очередь имела непонятную тоску и страшные сны; я не смела более писать Горацию; последнее письмо мое осталось без ответа. Я поехала к госпоже Люсьен, которая с того времени, как я созналась ей во всем, стала моей утешительницей: я рассказала ей о моих ужасных предчувствиях; она сказала мне то же, что мать моя говорила мне двадцать раз, что страх быть дурно помещенной в замке служил единственным препятствием Горацио взять меня с собой; она лучше всякого знает, как он меня любит; потому что он все доверил сначала ей и так часто благодарил за счастье, которым, по словам его, ей обязан. Эта уверенность, что Гораций любит меня, заставила меня вдруг решиться, если не получу скорого известия о его возвращении, отправиться самой к нему.
Я получила письмо. Гораций вместо того, чтобы говорить о возвращении своем, писал, что он принужден еще пробыть около шести недель или двух месяцев вдали от меня. Письмо его исполнено было доказательств любви. Так некстати было это старинное обещание, которое он дал своим друзьям, оно мешало ему возвратиться. Граф был уверен, что мне будет беспокойно в развалинах его древнего замка, поэтому не мог просить меня к нему приехать. Если я могла еще колебаться, то письмо это заставило меня решиться. Я пошла к моей матери и сказала, что Гораций позволяет мне приехать к нему и что я отправляюсь завтра вечером; она также хотела ехать со мной, и я испытала всевозможные мучения, доказывая ей, что если Гораций боялся за меня, то за нее будет бояться в десять раз более.
Я отправилась на почтовых, взяв с собой горничную, которая была родом из Нормандии. Приехав в Сен-Лорандю-Мон, она попросила у меня позволения провести три или четыре дня у своих родных, которые жили в Кревкере, я позволила ей, не подумав, что в ту минуту, когда приду в замок, обитаемый одними мужчинами, я буду в особенности нуждаться в ее услугах; но я хотела доказать Горацию, что он был несправедлив, сомневаясь в моей твердости.
Я приехала в Каэн в семь часов вечера; содержатель станции, узнав, что женщина, едущая одна, требует лошадей до замка Бюрси, подошел сам к дверцам моей кареты и до того стал упрашивать меня провести ночь в городе и не ездить до завтра, что я уступила. Впрочем, мне пришло на ум, что я приеду в замок в такое время, когда там будут уже спать, и, может быть, судя по происшествиям, в центре которых он находится, ворота будут заперты, и мне их не отворят. Скорее эта причина, нежели страх, заставила меня остаться в городе.
Вечера становились холодными; я вошла в залу содержателя станции, а между тем мне приготовляли комнату. Тогда хозяйка, чтобы не оставить во мне никакого сожаления о принятом мною решении, рассказала мне все, что случилось у них в продолжение трех недель. Ужас обуял всех до такой степени, что не смели выезжать за четверть лье из города после захода солнца.
Я провела ужасную ночь. Приближаясь к замку, я теряла мало-помалу свою уверенность: граф имел, может быть, другие причины удалиться от меня, а не те, о которых мне сказал; в таком случае, как примет он мое присутствие? Приезд мой, нечаянный и неожиданный, был неповиновением его приказаниям, нарушением его власти. Я хотела было написать к нему, что я в Каэне, и подождать пока он приедет за мной, но все эти страхи, внушенные моею лихорадочною бессонницею, рассеялись, когда я на несколько часов уснула и, проснувшись, увидела дневной свет в своей комнате. Тогда вся храбрость моя возвратилась: я потребовала лошадей и через десять минут уехала.
В девять часов утра в двух лье от Буисона почтальон остановил лошадей и указал мне замок Бюрси. Извилистая дорожка вела к решетке замка. Он спросил меня, точно ли я туда еду, я отвечала утвердительно, и мы отправились.
Приехав, мы нашли ворота запертыми, долго звонили, но никто не отворял. Я начала раскаиваться, что не предупредила о своем приезде. Граф и друзья его могли уехать куда-нибудь на охоту: в таком случае, что оставалось мне делать в этом замке, в котором я не могу, может быть, приказать, чтобы мне отворили ворота? И неужели должна буду дожидаться их возвращения в какой-нибудь дрянной деревенской гостинице? Это невозможно! Наконец потеряв терпение, я вышла сама из экипажа и стала звонить изо всей силы. Тогда живое существо появилось между листьями деревьев. На повороте одной аллеи я узнала малайца, сделала ему знак поспешить, и он пришел отпереть мне. Я не села в карету, а побежала по той же аллее, по которой шел малаец. Вскоре я заметила замок: при первом взгляде он показался мне в довольно хорошем состоянии, я бросилась к крыльцу. Войдя в переднюю, услышала голоса, толкнула дверь и очутилась в столовой зале, где Гораций завтракал с Генрихом, на столе с правой стороны у каждого из них лежало по паре пистолетов.
