Александр Дюма - Полина
Итак, граф продолжал скакать подле нас на протяжении пяти лье, которые осталось нам сделать. Быстрота нашей езды, трудность держаться подле дверец были причиной, что мы обменялись только несколькими словами. Приехавши в замок, он соскочил с лошади, подал руку моей матери, чтобы выйти из экипажа; потом в свою очередь предложил мне помощь. Я не могла отказаться и, дрожа, протянула руку; он взял ее без живости, без чувства, как всякую другую; но я почувствовала, что он оставил в ней записку, и, прежде чем могла сказать какое-нибудь слово или сделать движение, граф оборотился к моей матери и поклонился; потом сел на лошадь, сказал, что его ожидают у госпожи Люсьен, и скрылся в несколько секунд.
Я стояла неподвижно на том же месте; сжатые пальцы держали записку, которой я не смела уронить и которую, однако, не решалась читать. Мать позвала меня, — я пошла. Что делать с этой запиской? У меня не было огня, чтобы сжечь ее, разорвать — но могли найти кусочки; я спрятала ее за пояс своего платья.
Я не знала мученья, равного тому, которое испытывала до тех пор, пока не вошла в свою комнату: эта записка жгла мою грудь; казалось, сверхъестественное могущество сделало каждую строчку ее видимою для моего сердца, которое почти дотрагивалось до нее; эта бумажка имела магическую силу. Наверное, в минуту получения я разорвала бы или сожгла эту записочку без размышления, но, войдя в свою комнату, не имела уже для этого духу. Я отослала горничную, сказав ей, что разденусь сама; потом села на постель и пробыла с час в таком положении, неподвижная, с глазами, устремленными на руку, сжимавшую записку.
Наконец я развернула ее и прочла:
«Вы любите меня, Полина, потому что убегаете. Вчера вы оставили бал, на котором я был; сегодня оставляете город, где я нахожусь; но все бесполезно. Бывают судьбы, которые могут никогда не встречаться, но которые, как только встретятся, не должны более разлучаться.
Я не похож на других людей. В возрасте удовольствия, беззаботности и радости я много страдал, много думал, много вздыхал; мне 28 лет. Вы первая женщина, которую я полюбил.
Благодаря вам, и если Бог не разрушит этой последней надежды, я забуду прошедшее и стану надеяться на будущее. Для одного только прошедшего Бог без власти и любовь без утешения. Будущее принадлежит Богу, настоящее нам, а прошедшее ничтожеству. Если бы Бог, который может все, мог бы дать забвение прошедшему, в свете не было бы ни богохульцев, ни материалистов, ни атеистов.
Теперь я все сказал, Полина; да и что открою вам, чего бы вы не знали, что скажу, о чем бы вы не догадались? Мы молоды оба, богаты, свободны; я могу быть вашим, вы моею; одно ваше слово, я адресуюсь к вашей матери — и мы соединены. Если поведение мое, как и душа, вне привычек света, простите мне то, что имею странного, и примите таким, каков я есть; вы сделаете меня лучшим.
Если же вопреки моей надежде, Полина, какая-нибудь причина, которой не предвижу, но которая может существовать, заставит вас убегать от меня, как вы это делали доныне, знайте, что все будет бесполезно: везде я буду преследовать вас; меня ничто не привязывает к одному месту столько же, как и к другому; напротив, влечет туда, где вы; быть подле вас или следовать за вами будет единственной моей целью. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу, чтобы достигнуть результата, который даже не обещал мне счастья.
Прощайте, Полина! Я не угрожаю вам, я вас умоляю; я люблю вас, вы любите меня. Пожалейте же меня и себя».
Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма; мне казалось, что я вижу одно из тех странных сновидений, когда при угрожающей опасности пытаешься бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание останавливается в груди; хочешь кричать, но голос не издает звуков. Тогда смертельный страх разрушает сон и пробуждаешься с сердцем, готовым выскочить, и с челом, омоченным потом.
Но тут мне неотчего было пробуждаться; это был не сон, а страшная действительность, которая схватила меня своей могущественной рукой и увлекла за собой. Однако что нового случилось в моей жизни? Человек явился в ней, я едва обменялась с ним взглядом и несколькими словами. Какое ж он имеет право связывать судьбу свою с моей и говорить со мной как человек, от которого завишу, тогда как я не давала ему даже… прав друга. Я могу завтра же не смотреть более на него, не говорить с ним, не знать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.
Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Чувство, которое испытывала я, было ли любовью? И внедряется ли она в сердце, предшествуемая ужасом? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я право графу думать, что люблю его, принимая письмо его? Но, впрочем, что могла я сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет. Но отдать его моей матери, сказать ей все, признаться ей во всем… В чем же? В детском страхе! Притом, что заключила бы мать моя при чтении подобного письма? Она подумала бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелюсь что-нибудь сказать моей матери.
Но письмо? Надобно прежде всего сжечь его. Я поднесла его к свече, оно загорелось, и таким образом все, что существовало и что не существовало более, превратилось в кучку пепла. Потом я проворно разделась, поспешила лечь в постель и задула в ту же минуту огонь, чтобы спрятаться от себя и скрыться в мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаз, сколько ни прикладывала руки к своему челу, я опять все увидела: это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась по той мере, как предшествующая исчезала; я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз, всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством самое недалекое расстояние.
Наконец к рассвету я заснула, истомленная усталостью. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что госпожа Люсьен и дочь ее приехали к нам. Тогда внезапная мысль озарила меня: я расскажу все госпоже Люсьен; она была всегда так добра ко мне; у нее я увидела графа Горация; граф Гораций друг ее сына; это самая лучшая поверенная для такой тайны, как моя; само небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. О! Я искренно поверила тогда этому посланию. Я встала с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.
— Посмотрим, дитя, — сказала она через минуту, отнимая мои руки, которыми я закрыла лицо, — посмотрим, что с вами?
