Марина Струк - Обрученные судьбой
— Я умолю пана, вот увидишь, — решительно проговорила она, и он понял по ее глазам, что это ее окончательный ответ. Черты лица Владомира застыли в тот же миг, будто холодом скованы. Он одним неуловимым движением схватил ее за меховой ворот, притянул к прутьям, вжав ее лицом в железо.
— Знать, не желаешь помочь мне? Отказываешь? Мне — своему православному брату? И ради кого? Ради католика? Ради ляшского пана? — проревел Владомир, наполняя душу Ксении страхом. Он видел ее страх и открыто наслаждался им. Знает, знает шлюха ляшская, что стоит ему только сдавить ладонями ее горло, и он убьет, как куренка, эту дрянь последнюю.
А может, и надо было тогда придушить ее, когда лежала в тереме, скинув ублюдка своего, без сознания, безвольная, а он стоял над ней, прокравшись в женские половины тайно ночью, и ждал, когда она глаза откроет. Чтобы насладиться ее горем, ее болью, ее слезами. Но решил потом, что не так сладка месть будет, да и Северский тут же опознает, кто душегубец жены его. Ушел тихо, решив, что блюдо слаще для утробы, чем дольше томится оно в печи. Он, правда, переменил свое решение после, да только объявили, что утопла боярыня в Щуре, уйдя от глаз своих девок. Не сошлось…
Закричали позади Ксении, зашевелилась толпа. Казаки тоже не стали молчать, видя картину, что стояла у них перед глазами, засвистели, заулюлюкали. Бросились к Ксении гайдуки, стали отдирать его пальцы от одежд панны, бить Владомира плетьми и кулаками. Но удары были слабые — боялись задеть панну, да и русский был силен, стойко держался, не обращал внимания на боль, словно его комары кусали, а не хлестали, не били мужские руки. Да и казаки не стали смотреть, как товарища их бьют — ввязались в заваруху, отстраняли гайдуков от клетки, отрывали их пальцы от одежд Ксении, отвлекали их от Владомира.
— Отпусти! Отпусти! — Ксения рвалась в его руках, но он держал ее крепко, и она могла только дергаться у железных прутьев, царапая себе лицо. Ее тянули в разные стороны. С треском лопнула толстая ткань верхних одежд, оторвался рукав и остался в руках у одного из гайдуков. — Отпусти меня!
— Смотрите, люди добрые, — проревел Владомир. — Смотрите, верные православные, на эту паписткую подстилку! На шлюху ляшскую, что раздвинула ноги перед убийцей своего супруга венчанного! Смотрите на эту паскуду! Своего мужа со свету сжить пыталась, и за вашего пана, ляхи, примется вскоре! Сживет его со свету как Бог свят!
Дикий вопль сорвался с губ Ксении, слезы покатились градом по лицу от обиды и злости на свою доверчивость. Она оторвала руки от прутьев, стала царапать Владомира по лицу, целясь в его глаза, переполненная ослепляющей ненавистью ныне. Как мог он?! Как мог?!
— Или ты не все поведала своему пану, боярыня? — прошипел Владомир ей в лицо, уворачиваясь от ее пальцев. — Ну, так я расскажу ему все, коли не вытащишь меня отсюда! Пусть ведает, какая змеиная душа у его красной панны!
Где-то в голос ревела перепуганная Малгожата, голосили от страха женщины, уводя своих детей подальше с площади, уже зная, что лучше унести ноги с площади — и чем дальше, тем лучше. Под горячую руку гайдуков после могли попасть и собственные хлопы.
— Что стоите камнем, будто Лотова жинка? — откуда раздался крик Ежи, подоспевшего наконец за панной. — Рубите руки этому быдлу! Борздо!
Владомир тут же отпустил Ксению, и та упала на снег возле клетки. Не успели подхватить ее гайдуки вовремя. Но прежде Владомир исхитрился все же протянуть руку сквозь прутья, потянуть на себя шнурок тонкий за распятие святое, что на груди у Ксении висело. Не убрала она его, показав казакам, вот и блестело оно поверх бархата платья.
Тонкий шнурок порвался, крестик нательный остался в ладони Владомира, что с довольным воплем отпрянул к другой стене узилища, зажимая крепко свою добычу.
— Не должно носить ляшской шлюхе креста греческого! Не должно носить креста, коли веру свою продала за ляшский… — выкрикнул он, и остаток речи его потерялся в общем реве, что вырвался из казацких лоток и пронесся над площадью.
— Панночка! Панна, здрава ли ты? — уже поднимал ее со снега Ежи, будто куклу, прижал к себе, пригладил растрепанные волосы. — Сечь этих псов! До крови сечь! Ныне же! Только в живых их оставьте! И этого, что тронул панну — всенепременно!
Он склонился к Ксении, бледной и растерянной, легко подхватил и понес ее в сторону саней, не обращая внимания на крики боли и гнева, что раздались за его спиной. Спешила за ним Малгожата, подняв со снега меховую шапку Ксении, изрядно помятую сапогами гайдуков.
— Что то? Что ж то? — всхлипывала она. По знаку Ежи смочила в снегу ширинку из тонкого полотна, приложила к уже темнеющим синякам на лице Ксении, к кровоточащим ссадинам.
Усатый шляхтич же с тревогой всматривался в бледное лицо панны. Она уставилась в небо, словно духа лишилась, моргая только на редких ухабах. Ее волосы выбились из тщательно уложенного рукой служанки переплетения кос, тонкие пряди висели вдоль лица. Одежда была измята и порвана. Как, скажите на милость, ему привезти панну в таком виде в Замок? Владека удар хватит при ее виде, на звезды гадать не надо! Какого черта…?
— Какого лешего поперлись к казакам? — свирепо взглянул из-под густых бровей на Малгожату Ежи. Та снова принялась реветь в голос в испуге о того, как будет зол пан ординат на нее.
— Я… я… просила панну… Я ж не ведала! Ой, Матка Боска!
— Не ведала она! — воскликнул Ежи, в который раз дивясь женской глупости, а потом резко склонился над Ксенией, лежащей у него на руках, едва расслышав ее шепот. — Что? Что, панночка?
— Крест… крест… — шептала Ксения. Она не понимала, где она и кто так настойчиво дергает ее за одежды, словно призывая взглянуть на него. Слышала только женский голос из прошлого, что повторял снова и снова: «…блудница вавилонская! Грешница, предавшая свой народ из-за бесовской маяты! Нет тебе места в моей обители, недостойна та, что свой крест предала, свою веру и свой народ презрела, остаться в этих стенах святых. Недостойна крест святой носить! Кровь на тебе! Кровь! Кровь!»
А потом голубое небо сменилось темным сводом брамы, и снова возникло над Ксенией, только ограниченное по периметру высокими стенами и крышей Замка, зашумели люди вокруг нее. Она слышала крики, но ее не интересовало, что происходит. Совсем. Какое-то странное оцепенение охватило ее, когда порвался тонкий шнурок, соскользнул с шеи.
«Недостойна крест святой носить! Недостойна…»
Кто-то зарычал прямо у Ксении над ухом, на миг даже заглушив женский голос, и рык этот был наполнен такой ярости и боли, что проник даже в помутненное сознание. Ее куда-то понесли, что-то шепча в ухо успокаивающе, и она попыталась даже попросить о том, чтобы голос в ее голове смолк, не мучил ее, но не смогла. Только прошептала едва слышно:
