Александр Дюма - Ожерелье королевы
Ваза разбилась, в руке у разъяренной фурии остался черепок, из царапин на лбу потекла кровь. Привратница, рыдая, бросилась ее обнимать. Жанну усадили в кресло, щедро оросили духами и уксусом. Она забилась в ужасных судорогах, а затем лишилась чувств.
Когда она очнулась, аббат предположил, что ей не хватает воздуха.
– Послушайте, – сказал он, – эта решетка не пропускает ни света, ни воздуха. Нельзя ли приоткрыть окно, чтобы бедной женщине было легче дышать?
Г-жа Юбер забыла все на свете, бросилась к шкафу, стоявшему рядом с камином, достала оттуда ключ от оконной решетки, и вскоре в комнату хлынул живительный воздух.
– А! – заметил аббат. – Я и не знал, что эта решетка отмыкается ключом. Боже, к чему эти предосторожности?
– Таков порядок, – пояснила привратница.
– Да, понимаю, – продолжал аббат с явным умыслом, – от этого окна до земли не больше семи футов, а выходит оно на набережную. Если какой-нибудь узник Консьержери ускользнет из своей камеры и проникнет к вам в комнату, он выберется на волю, не встретив на пути ни тюремщиков, ни стражи.
– Так и есть, – подтвердила г-жа Юбер.
Краем глаза следя за графиней, аббат заметил, что она все слышала и поняла; уловив слова привратницы, она вздрогнула и сразу же метнула взгляд на шкаф, в котором г-жа Юбер хранила ключ от решетки; этот шкаф закрывался простым поворотом ручки.
Аббату этого было довольно. Его присутствие не могло более принести никакой пользы. Он откланялся.
Не успел он выйти, как тут же вернулся, словно актер, который, покидая сцену, должен бросить финальную реплику.
– Сколько народу на площади! – произнес он. – Все так возбуждены! Они толпятся у входа во дворец, а на набережной нет ни души.
Привратник высунулся из окна.
– И в самом деле! – подтвердил он.
– Наверное, люди думают, – продолжал аббат, притворяясь, будто не предполагает, что г-жа де Ламотт его слышит, между тем как она слышала каждое слово, – наверное, люди думают, что приговор вынесут нынче ночью? Как вы считаете?
– По-моему, – отвечала привратница, – приговор навряд ли вынесут до утра.
– Ну что ж, – закончил аббат, – дайте бедной госпоже де Ламотт немного отдохнуть. Ей нужно оправиться от всех этих потрясений.
– Давай уйдем в спальню, – сказал жене добряк привратник, – а графиню оставим в кресле, если только она не захочет лечь в постель.
Жанна подняла голову и встретилась глазами с аббатом, ждавшим, не ответит ли она на эти слова. Но она прикинулась спящей.
Тогда аббат удалился, а привратник с женой потихоньку затворили решетку, убрали ключ на место и тоже ушли.
Как только Жанна осталась одна, она открыла глаза.
«Аббат советует мне бежать, – подумала она. – Возможно ли яснее указать мне и на необходимость бегства, и на способ, как это сделать! Нет, это не грубиян, которому нравится меня оскорблять, это друг, который хочет, чтобы я вырвалась на волю, потому он и угрожает мне осуждением до вынесения приговора.
Чтобы бежать, мне стоит сделать только шаг: открою шкаф, отопру решетку – и окажусь на безлюдной набережной.
Да, там безлюдно… Ни души! Даже луна не взошла.
Бежать! О, свобода! Вновь обрести свое богатство. Сквитаться с недругами за все зло, что они мне причинили!»
Она бросилась к шкафу и схватила ключ. Потом приблизилась к решетке.
Вдруг ей почудилось, что на фоне черного парапета моста, заслоняя его ровную линию, маячит какая-то темная фигура.
«Там в темноте кто-то есть! – мелькнуло у нее в голове. – Может быть, это аббат; он наблюдает за моим бегством; он ждет, чтобы помочь. Да, но если это ловушка?.. Что, если меня схватят при попытке к бегству, как только я спрыгну на набережную? Бежать – значит признаться в преступлении или, во всяком случае, признаться, что мне страшно! Кто спасается бегством, у того совесть нечиста… Откуда взялся этот человек? Сдается мне, что он из окружения графа Прованского. Почем я знаю, может быть, его подослала королева или Роганы? Они дорого бы дали за любой мой ложный шаг. Да, кто-то следит за мной!
Они толкают меня к бегству за несколько часов до оглашения приговора! Если мне в самом деле хотели помочь, почему не устроили мне побег раньше? О, господи, почём знать, не стало ли уже моим недругам известно, что судьи, посовещавшись, полностью меня оправдали? Может быть, они хотят смягчить для королевы этот жестокий удар уликами или признанием моей вины? А бегство – это и улика, и признание. Я остаюсь!»
И Жанна свято уверовала, что избежала расставленной ловушки. С улыбкой, исполненной коварства и отваги, она выпрямилась и недрогнувшей рукой положила ключ от решетки в шкафчик рядом с камином.
Потом опустилась в кресло между окном и горящей свечой и, притворяясь спящей, стала издали наблюдать за силуэтом соглядатая, который, в конце концов, по-видимому, наскучил ожиданием и исчез вместе с первыми лучами зари, в половине третьего пополуночи, когда уже можно было различить течение воды в реке.
39. Приговор
Поутру, в тот час, когда оживает городской шум, когда Париж просыпается, чтобы добавить новое звено к цепи дней нашей жизни, графиня отдалась надежде, что с минуты на минуту в ее темницу прилетит весть об оправдании, а с нею вместе ликование и радость друзей.
Друзей? Увы! Разумеется, успех и влияние всегда бывают окружены свитой, а Жанна добилась и богатства, и могущества; она получала и раздавала множество благ, но не приобрела ни единого друга, которому, коль скоро на нее обрушится опала, пришлось бы отвернуться от всего, чему он еще недавно льстил.
Зато если она восторжествует – а Жанна надеялась, что так и будет, – у нее появятся сторонники, и обожатели, и завистники.
Но напрасно она ждала, что в комнату привратника Юбера хлынет радостная толпа.
Таков уж был характер графини, что от неподвижности, вызванной ожиданием и уверенностью в успехе, она мало-помалу перешла к чрезмерному возбуждению.
А поскольку вечное притворство невыносимо, она не потрудилась скрыть от своих стражей охватившее ее беспокойство.
Ей нельзя было выйти и разузнать, что происходит, но она выглянула в форточку и стала вслушиваться в крики, долетавшие с площади; эти крики, пройдя сквозь толстые стены древнего дворца Людовика Святого, сливались в неясный гул.
Вдруг Жанна услышала уже не шум, а настоящий взрыв ликующих возгласов, рев, топот множества ног: этот шум наполнил ее ужасом, ибо она сознавала, что едва ли ее персона способна вызвать такое воодушевление.
Этот взрыв рукоплесканий повторился дважды, а затем сменился шумом совсем иного рода.
В этом шуме ей тоже послышалось одобрение, но как будто более вялое и не пылкое, а холодное.
