Любовь & Война - Мелисса де ла Круз
– А затем взорвем британцев к чертям, – вставил Рошамбо. – Простите, что прервал вас, генерал, – сказал он Вашингтону. – Одна лишь мысль о поражении британцев заставляет мое сердце биться быстрее.
«Мое тоже», – подумал Алекс, хоть это было не совсем верно. Он не питал особой неприязни к британцам. Он просто не думал, что им следует вмешиваться в дела управления страной, находящейся в трех тысячах миль от них, союзом колоний, в десять раз превосходящим их страну по размеру. Его приводила в возбуждение сама мысль о битве.
– Было решено, – вступил Лафайет, – что в атаку на девятый редут отправится колонна французов под руководством опытного командира и нашего германского союзника, лейтенант-полковника Вильгельма фон Цвайбрюккена. Атака на десятый редут будет осуществляться силами Первого и Второго Нью-Йоркских пехотных полков и Пятнадцатого Коннектикутского.
На лице Алекса застыло бесстрастное выражение.
– Мои солдаты прибыли в отличной форме, генерал. Они готовы к бою.
– Ах да, – добавил Лафайет, слегка повернувшись на стуле. – Об этом.
Алекс посмотрел на старого друга.
– Да, генерал? – спросил он как можно более формальным тоном.
– Было принято решение, что для укрепления духа товарищества между французскими и американскими солдатами Первым и Вторым Нью-Йоркскими полками, а также Пятнадцатым Коннектикутским будет командовать мой адъютант, майор Жан-Жозеф Сурбадер де Жима.
Теперь Алекс смотрел на друга во все глаза, не в силах поверить в такой поворот событий. Лафайет знал, как важна была для него возможность повести полк в бой. И Алекс, в свою очередь, знал, что Лафайет отдал право возглавить атаку майору Жима вовсе не для «укрепления товарищества» между американскими и французскими войсками. Он сделал это по тем же причинам, по которым Вашингтон позволил Алексу возглавить полк: потому что его бессменный адъютант настоял, чтобы ему тоже дали шанс прославиться до того, как война закончится. С одной стороны, Алекс оценил заботу, которую Лафайет проявлял о своем офицере. Но, с другой стороны, как друг он определенно почувствовал себя преданным.
– У меня сложилось впечатление, – резко обратился Алекс к Вашингтону, пытаясь сохранять хладнокровие, – что, когда вы велели мне возглавить Первый и Второй Нью-Йоркский и Пятнадцатый Коннектикутский, речь шла не только о походе из Нью-Йорка в Вирджинию.
На лице Вашингтона не отразилось никакой реакции на горечь в словах Алекса.
– Генерал Лафайет хочет сказать, что даже после взятия редутов последующая осада может продлиться несколько недель. Все это время американские и французские солдаты будут жить бок о бок и вместе сражаться с врагом. Поэтому так важно, чтобы каждый солдат, сражающийся на стороне Америки, понимал, что все они – солдаты одной армии, а не двух, как было раньше. Чтобы они попусту не делили друг друга на солдат, идущих в бой за свободу, и наемников, дерущихся всего лишь за деньги.
– Нет ни одного американского солдата, – заговорил Алекс, поворачиваясь к Лафайету, – который не знал бы о том, что вражда французов с англичанами на много поколений старше, чем наша, и к тому же усиливается тем фактом, что между странами всего несколько миль Ла-Манша, а не обширные просторы Атлантического океана. Приветствуя французов на нашей земле, мы полны безоговорочной радости и, как там вы выразились, «духа товарищества».
– Может быть и так, – признал Лафайет. – Но выиграем мы войну или проиграем, американцы понимают, что после ее окончания французские войска отправятся назад, на другую сторону Атлантики, а они сами останутся здесь. Нам нужно стереть эту мысль из их голов.
– И вы полагаете, что отдать четыре сотни американских патриотов под командование офицера, с которым они прежде никогда не встречались и чьи мотивы и, смею заметить, умения им неизвестны, – это лучший способ достичь вашей цели? – спросил Алекс, повысив голос.
– Уверяю вас, – заявил Лафайет, и в его голосе впервые прозвучало раздражение, – что майор Жима более чем подготовлен для того, чтобы вести солдат в бой, иначе я никогда бы не отдал полки под его командование.
Алекс взял себя в руки. Он понял, что был недалек от того, чтобы перейти черту. Какими бы ни были причины назначения Жима, Алекс знал, что его друг никогда не стал бы рисковать жизнью одного из своих офицеров просто для того, чтобы дать ему возможность прославиться, не говоря уже о том, чтобы ради этого ставить под угрозу жизни сотен солдат и шанс закончить войну.
– Приношу свои извинения, если мои слова прозвучали так, словно я в этом сомневаюсь, – сказал он напряженным голосом. – Тем не менее должен поставить вас в известность, что именно об этом подумают мои люди. – Он сделал глубокий вдох и заговорил прежде, чем его успели перебить Лафайет или два других генерала. – Я провел три недели в дороге с этими людьми, – горячо говорил он, повернувшись к генералу Вашингтону. – Я шел рядом с ними, ел рядом с ними, спал рядом с ними. Я узнал имена их жен и детей, братьев и сестер, матерей и отцов. Они узнали о том, как эта страна приняла меня и дала шанс на лучшую жизнь, несмотря на то что у меня не было ни имени, ни состояния.
Эти люди знают, что я иду в бой, потому что верю в Соединенные Штаты Америки. В то, что здесь шанс есть и у рожденных в этой стране, и у тех, кто подвергался гонениям в других частях света, у тех, кто считает Новый Мир местом, где можно начать все сначала и стать лучше, несмотря на звания и титулы. И вот за это, господа генералы, мои люди готовы сражаться. Не только за свою свободу, но и за свою страну, за то, что она может дать им, и их детям, и детям их детей. Они не смогут разделить это с внезапно появившимся французом, к тому же с тем, кого они никогда не видели, но могут разделить это со мной. И, может быть, именно это чувство сопричастности станет тем, что сыграет решающую роль во время атаки.
Генерал Вашингтон выслушал пламенную речь Алекса с привычно бесстрастным,
