Цыганская свадьба - Картленд Барбара

Джентльмены прошли через высокие застекленные двери, которые вели на вымощенную каменными плитами террасу. По ее центру широкие каменные ступени спускались к газону.

У начала этой лестницы стояли три кресла.

Маркиз пригласил сэра Элджернона сесть в центральное из них, а они с Чарльзом уселись по обе его руки.

Под звездным пологом раскинулся сад, тихий и таинственный, залитый бледным светом луны, которая только-только начала подниматься на небеса.

Ровный травяной газон полого уходил туда, где виднелся подлинный греческий храм, вывезенный в Англию из Греции в начале восемнадцатого века прадедом маркиза.

Окруженный темными силуэтами кустарников и деревьев, он жемчужно поблескивал в лунном свете.

Несколько секунд они молча ждали. Маркиз чувствовал, что сэр Элджернон нетерпеливо дожидается, гадая, каким окажется следующий сюрприз. И тут со стороны храма донесся слабый и нежный звук скрипок.

Поначалу мелодию различить было трудно, но постепенно она звучала все яснее и громче: музыканты приближались к ним, играя на ходу мотив, который казался властно-завораживающим. В обманчиво простой мелодии были какие-то нотки, от которых быстрее билось сердце и по жилам разливалась горячая волна.

Играли не только скрипки; Савийя сказала маркизу, что их называют «бас-алджа» — «король инструментов»; к ним присоединились альты, цимбалы и ситар.

Музыканты все приближались и, наконец, остановились у края террасы и раздвинулись так, чтобы позади них снова стало видно беломраморное великолепие греческого храма.

Музыка зазвучала мощнее — и внезапно из темноты возникла девушка. Казалось, она родилась из музыки и была словно неотъемлемой ее частью.

Зная грацию, которая присутствовала в каждом движении Савийи, маркиз был готов к тому, что она окажется хорошей танцовщицей — однако красота ее движений не поддавалась описанию.

На ней был цыганский костюм — не тот, что она надевала каждый день, а который, как инстинктивно почувст

вовал маркиз, был рассчитан на театральные подмостки: белый, вышитый разноцветными нитями… Пышные рукава муслиновой блузки напоминали крылья.

Ее юбки (маркиз знал, что под верхнюю положено надевать еще пять или шесть нижних), туго перетянутые на тонкой талии, шелестели и колыхались при самом малейшем движении, и казалось, будто они переливаются.

Шею Савийи обвивали многочисленные ожерелья, блестевшие в лунном свете, а на голове был венок из цветов с развевающимися многоцветными лентами, падавшими ей на спину.

Невозможно было поверить, что ее ножки касаются земли: казалось, девушка порхает над лужайкой, словно легкая многоцветная бабочка.

А потом из-за спин музыкантов вышли мужчины и женщины с горящими факелами, которые осветили сад странным языческим светом.

И музыка тоже зазвучала по-иному. Она больше не казалась нежной и завораживающей — она стала необузданной и в то же время сладкой, жестокой и одновременно ласковой. Движения Савийи стали быстрее, а цыгане с факелами запели.

В гармонии их голосов была непонятная красота, а слова, оставаясь непонятными слушателям, казались странно-чарующими.

Иногда музыка была нежной и певучей, словно перезвон серебряных колокольчиков, а потом вдруг становилась зажигательной, возбуждающей, волнующей, словно пытаясь проникнуть в сердца тех, кто ее слышал, заставить их слиться с мелодией и улететь вместе с нею к ночным небесам.

Темп все ускорялся, — и Савийя тоже кружилась все быстрее. Она взлетала в воздух так высоко, словно земного притяжения для нее не существовало, а потом кружилась в таком вихре, что теряла человеческие очертания.

И в то же время каждое ее движение было полно таких изящества и грации, такой невероятной красоты, что она казалась грезой, воплощением мечты.

Музыка звучала все быстрее и быстрее, громче и громче… И танец достиг такой вершины, что казалось, захватил самое душу танцовщицы и ее зрителей.

И когда им уже стало казаться, что никакое человеческое существо не может выдержать подобного напряжения, необузданная музыка вдруг начала сменяться мягкой ритмичной мелодией, которая напоминала движение волн, успокаивающихся после шторма.

Сначала пылающие факелы начали отодвигаться обратно к храму, потом за ними последовали музыканты… И, наконец, назад начала отступать Савийя, превратившаяся в манящий блуждающий огонек, едва видимый позади удаляющихся певцов, пока музыка не затихла вдали. На секунду она остановилась неподвижно, так что ее силуэт был четко виден на фоне колонн храма: грациозная фигурка, которая казалась практически бестелесной.

А когда отзвучала последняя тихая нота скрипок, она тоже исчезла.

На секунду наступила полная, потрясенная тишина. А потом сэр Элджернон вскочил на ноги и принялся бурно аплодировать.

— Браво! Невероятно! Великолепно! Потрясающе! — восторженно восклицал он.

Словно в тумане или во сне маркиз тоже встал, чтобы аплодировать великолепной исполнительнице, но почему-то ему показалось, что у него перехватило горло: он не мог произнести ни одного слова.

Он едва смел признаться себе в том, что виденное им зрелище было глубоко волнующим, что ничего равного ему он еще никогда в жизни не видел…

Поскольку всем троим не хватало слов для того, чтобы выразить свое восхищение, они молча вернулись в салон: тихая красота ночи казалась слишком торжественной, чтобы нарушать ее будничными словами.

Чуть позже в салон пришла Савийя.

На ней по-прежнему был необычный вышитый костюм, в котором она танцевала в саду. Когда девушка появилась в комнате, маркиз бросился к ней навстречу и, взяв ее руку, бережно поднес к своим губам.

— Я предвидел, что вы будете танцевать хорошо тихо проговорил он, — но теперь не нахожу слов, чтобы передать вам, какое это было невероятно прекрасное зрелище.

Она улыбнулась ему, но ничего не ответила. Так же спокойно она приняла восхищенные поздравления от сэра Элджернона и Чарльза Коллингтона.

— Теперь вы понимаете, — сказал капитан, обращаясь к сэру Элджернону Гиббону, — что должны нам тысячу гиней.

— Такую цену я охотно заплатил бы за одно только удовольствие видеть танец этой прекрасной леди, — заявил сэр Элджернон. — Можно мне узнать ваше настоящее имя?

— Ее зовут Савийя, — ответил маркиз. — И, как вы должно быть догадались, она — цыганка. Но мать у нее была русской танцовщицей.

— Сегодня вы на минуту вернули мне мою потерянную молодость! — поблагодарил Савийю сэр Элджернон.

Улыбнувшись, он повернулся к маркизу и добавил:

— Теперь вы понимаете, почему я говорил о цыганах, возможно, с чрезмерным энтузиазмом: это все равно недостаточно высокая оценка искусства цыганских артистов. Вы должны признать, что их пение и танец ни с чем нельзя сравнить!

Немного помолчав, он с нескрываемым любопытством спросил:

— Расскажите мне, Рэкстон, где вы отыскали это чудесное создание. Как случилось, что она оказалась здесь, в Англии?

— Можно сказать, что наше знакомство было нам навязано, — улыбнулся маркиз.

Он охотно объяснил своему гостю, как получилось, что он сбил Савийю фаэтоном.

— Если бы этого не случилось, — закончил он свой рассказ, — я бы даже не узнал, что в моем поместье остановились цыгане. Сегодня вечером мне впервые удалось их увидеть.

— Они — народ таинственный, — согласился с ним сэр Элджернон, а потом, повернувшись к Савийе, спросил: — Вы уже совсем поправились после несчастного случая? Вы ведь могли сломать ногу — и тогда это стало бы просто невероятной трагедией!

— Мне повезло, что все обошлось так легко, — согласилась Савийя. — Остался только маленький шрам на лбу да несколько ссадин на руке.

— Да, еще заметно, что тут были ушибы, — сказал Коллингтон, разглядывая ее руку, для чего подошел к ней очень близко.

Савийя рассмеялась:

— Это другая рука!

— Но у вас на ней ссадина!

— Нет, — ответила она, — это не ссадина. Это родимое пятно: знак, который у моего народа вызывает большое уважение.