Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова

Поставил боярышню на ноги, а от себя не отпустил: прижал к груди, а на кудрявую головушку положил тяжелую ладонь. Косы-то у Насти гладкие, шелковистые, а сама она – теплая и ладная.

Стояла боярышня тихонько, ухватившись за кафтан Вадима. Норов едва удержался: хотел прижаться щекой к светлой макушке. Разумел, что дурное затеял, себя обругал, а Настю все ж не отпустил.

– Испугалась? – говорил тихо. – Не бойся, не выдам.

Настя чуть плечом двинула, мол, пусти, а Норову такое поперек сердца: уж очень отрадно было стоять рядом с девушкой, теплом ее греться. Но руки разжал, выпустил пташку.

– Пойду я, – Настя отступила на два шага, улыбнулась. – Тётенька ищет.

– И куда пойдешь? – от девичьей улыбки и сам повеселел. – Второе ухо подставлять? – смотрел на краснючее.

– Так…куда… – замялась, прикрыла горящее ухо ладошкой. – В ложницу. Скажу, что… – и умолкла.

– Ступай в гридню мою, садись рядом с дедом. Скажи, я велел, – Вадим хохотнул. – Чую, там боярыня Ульяна еще не искала.

Настя растерялась на малый миг, но совету вняла:

– Там-то нет. Кто же хозяину станет докучать? Спасибо, Вадим Алексеевич, – поклонилась низко.

– Ступай, Настя, поторапливайся, – и присвистнул.

Боярышня выскочила за порог, едва не со смехом, и по сеням побежала проворно. Норов, глядя вослед, жалел, что тётка заполошная спугнула девицу, не дала разговоры разговаривать. Должно быть с того осердился на Ульяну, подошел к окну и выглянул во двор: тётка шла к сарайкам, кричала, звала Настасью.

– Ульяна Андревна, ты что ж надсаживаешься? – спросил суровенько.

– Вадим Алексеич, прости уж, – поклонилась легонько. – Да вот запропастилась куда-то, окаянная.

– Куда ж она в дому запропаститься может? Тут не преисподняя, чтоб сгинуть, – прищурился, зная, что злит Ульяну.

Та руки опустила, а голову подняла высоко, видно, готовилась отпор дать:

– Я взялась ее пестовать, так и знать должна о ней.

Вадим оглядел двор, приметил, что поблизости никого нет, да и выговорил:

– Хозяйка ты наилучшая, а вот пестун из тебя, уж не сердись, скверный. Ты с чего взяла, что можешь ронять боярское сословие? – и бровь изогнул злобно.

– Я? – Ульяна, видно, изумилась отповеди.

– А кто? Ни одной дворовой девки не видал, чтоб с красными ушами бегала, а боярышня – всякий день.

– Так за дело получает, – упёрлась смелая тётка.

– Это что ж за дела такие, в которых дворовые лучше боярышни? Она у тебя немощная или умишком слабовата? – голосом давил.

– Что ты, – Ульяна руками замахала на Вадима. – Разумеет, да и в рукоделии знает толк.

– Стало быть, пестуешь плохо. Сколь она при тебе? Десяток лет? И с того срока ты не смогла с девицей справиться? Такую хозяйку и слушаться не станут. Урон тебе, боярыня, вместе с тобой Настасье Петровне, а через вас обеих и мне, – пристукнул тяжелым кулаком по подоконнику. – Разумеешь ли?

– Боярин…так я… – Ульяна взгляд-то отводила.

– Люди в городище приметливые. Пойдут языками чесать, что хозяйка новая не гнушается расправу творить над сиротой. А если можно боярышню за уши таскать, то и иное разное дозволено, – говорил тихо, изуверски кривя бровь. – Может, где и бьют своих, чтоб чужие боялись, но не тут. В Порубежном всякий отпор даст и такой, что запомнится надолго.

Ульяна молчала долгонько, потом уселась на лавку под окном и вздохнула:

– Твоя правда, Вадим Алексеич. Не домыслила я.

– А я на что? – Вадим бровь рассупонил, разумел, что напугал боярыню ровно так, как надобно. – Одна голова хорошо, а две лучше. Ты там доглядишь, я тут примечу. Боярского не уроним, уряд соблюдем.

Ульяна взглянула на Вадима, да голову к плечу склонила:

– Вон ты какой, – прищурилась, но без злобы, а с почтением. – Многих бояр видала. Иные златом кичатся, другие – славой воинской. Грудь выпячивают, гогочут, что гусаки. А ты тишком, молчком, а сам-то богат и воин, говорят, по крови. Неглупый. Не серчай, но так с виду и не скажешь, – ухмыльнулась. – Воя в тебе издалече видать, а разумного мужа – только, ежели приглядеться. Хитёр, даром, что молод. Сколь тебе? Двадцать лет и четыре годка?

Вадим на речи боярыни не ответил, но сказал иное:

– Боярышня в гридне моей, писарю помогает. Старик он, многое уж не по силам, – кивнул и ушел от окна, не стал слушать смелую тётку.

Пока шагал по сеням, разумел – будь на месте Ульяны кудрявая, трещал бы без умолку. Сам себе изумлялся, а особо тому, сколь досужих слов наговорил за два-то дня.

В гридне увидал писаря своего зловредного да Настю: сидели на лавке, шептались и заходились смехом. К ним не полез, а принялся подслушивать и подглядывать, прислонясь плечом к стене.

– Настасья Петровна, а чего ж не пошла за него? Какого женишка упустила, – дедок утирал слезы смешливые. – Будешь теперь локти кусать.

– Деда, то не я упустила, а тётенька Ульяна погнала, – смеялась Настя. – Она сказывала потом, что сватать взялся по бедности. В долгах, как в шелках, за расчет домишко отдал, а потом и порешил, что у худородной боярышни деньга есть.

– Промахнулся, – дедок наново хохотать принялся. – И что, так и лежал у приступок? Сам подняться не смог? Это ж какой пузатости мужик, чтоб свое же чрево не удержать?

– Во-о-от такой, – Настасья встала и развела руки в стороны. – Дедушка, я в окошко увидала, думала померещилось. Сначала порешила, что шутник какой-то бочку на себя надел и пошел людей потешать.

– Вот ведь ушлый купчина, – дед хохотнул. – Ты, Настасья Петровна, не тревожься, сыщется для тебя жених, да такой, что все позавидуют.

– Мне позавидуют, а его пожалеют. Невелика радость такую жену в дом привести, – кудрявая вздохнула, обернулась и увидала Вадима. Застыла на миг, будто не зная – улыбаться или бежать.

– Замуж-то не рановато? – Норов вошел в гридню, насупился.

– Чего ж рано, боярин? Самый возраст, – дед чихнул. – Вот, правду говорю*.

– И какого тебе жениха надобно? – Вадим спрашивал, злобу в себе душил, сам