Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова
– Разве мне выбирать? – Настя подобрала шубейку свою облезлую с лавки и пошла к дверям. – Как тётенька скажет.
– Настасья Петровна, не робей. Ежели тёткин не по нраву придется, я тебя на ладью подсажу. Мимо всякие женихи ходят. Хошь чернявый, хошь борода в косах. Только пальцем укажи, – смеялся писарь.
Вадим и вовсе озлобился, глянул на Никешу и бровь выгнул. Дедок поморгал чуть и голову опустил.
– Спасибо, дедушка, за посул, – Настя кивнула, а потом к боярину обернулась: – Прости, боярин, тебе, должно быть, недосуг, а тут я с пустяшными разговорами, – поклонилась и ушла.
– Никеша, услышу, что девке дурное нашептываешь, в нос суну. Разумел? – прошипел Норов.
– Девка-то поумнее тебя будет, – озлобился писарь. – Соплюха, а понимает, где шутейное, а где сурьезное. Не пугай, пуганый я.
– Перечишь? – Норов унялся, на лавку сел. – Я тебя, Никеша, самого на ладью подсажу. Вот потеха-то. Да и мне отрада. Буду в гридне своей сидеть, и никакой дедок над ухом жужжать не станет. Ради нашего с тобой приятельства, так уж и быть, позволю выбрать к кому тебя подсаживать. К бородатому иль к чернявому?
– Да хоть к кому, лишь подальше от тебя, морда изуверская, – дедок сплюнул и уткнулся в связку берёст.
Норов оперся спиной о бревенчатую стену, прикрыл глаза и…уснул. Снилось ему нелепое: уезжает кудрявая да не одна, а в обнимку с писарем. Смеются оба, пальцем на него, Норова, указывают. Ладья отваливает от мостков, за ней водица речная пенится, а дед Никеша говорит, да тихо так:
– Боярин, обернулся я. На дальней заставе тихо, на ближней – еще тише. Ты просил сразу к тебе идти и обсказывать.
Вадим приоткрыл глаза и увидал возле лавки Бориску Сумятина: сапоги в грязи, брони заляпаны.
– Добро, Борис. Уготовься, в Гольяново вскоре выдвигаться. Чую, полезут в распутицу конные, пограбить захотят. Бориска, ступай в баню со мной, разговор есть.
От автора:
Вот, правду говорю - поверье. Если человек чихнул после того, как что-то сказал, значит все его слова - правда.
Глава 9
– Настасья, встала уж? Едва рассвело. Ранняя ты пташка, – тётка Ульяна вошла в ложницу. – Надо бы хозяину к празднику подарок какой-никакой. Я порешила рубаху ему вышить. С тебя узор и работа, а я справлю шелка на одежку.
– Тётенька, сделаю, – Настя обрадовалась, кинулась обнимать Ульяну. – Как хорошо ты порешила. Зину посажу рубаху метать, а сама ворот вышью. И по рукавам узор пущу.
– Ну будет, будет тебе, – ворчала тётка, обнимая Настасью. – Прилипла, не оторвешь. Ты исхудала никак? Велю Польке пироги ставить. Настя, не захворала? По такой сырости немудрено. – Ульяна заполошилась, крикнула девок, чтоб несли шкур, носков вязаных и укутывали боярышню. Указала взвару подать. Потом долго сидела на лавке в уголку и глядела, как пьет Настасья.
А та радовалась тёткиной заботе, как солнышку теплому: Ульяна слов ласковых кидала скупо, но всякий раз, почуяв недуг у Настасьи, бросалась обиходить и уберечь. Иной раз боярышня жалела, что здоровьем крепка и недужит редко, а так хотелось, чтоб тётка и хлопотала, и сидела рядом.
– Тётенька, здорова я, – призналась Настя. – Не тревожься.
– Ой ли? – Ульяна руки на груди скрестила. – Вижу, не по нраву тебе городище. Права я, нет ли?
– Ничего, это ничего, – Настя улыбнулась. – Привыкну, тётенька.
– Привыкнет она, гляньте… – ворчала Ульяна. – Бёресту принялась писать? Не отцу ли Иллариону?
– Ему, – боярышня кивнула. – Вадим Алексеич сказал, завтра конный в княжье городище тронется. Так через него и послание можно передать.
– И когда ж ты успела с боярином об Илларионе? – тётка вроде осердилась, но гнев уняла. – Настя, ты б не лезла лишний раз к нему на глаза.
Боярышня кивнуть-то кивнула, а сама задумалась: с чего же все стерегут ее от боярина? Ведь не злой он, разве вот только временами.
Настя поежилась, наново припомнив, как смотрел Норов, когда попалась она, глупая, ему под руку после казни на подворье. Взгляд огненный, страшный, а на самом донышке – тоска. Будто тяжко ему, больно и муторно. Промеж того припомнила и кулачищи, и плечи широкие, и лик затвердевший. Красоты в боярине Настасья не увидала, но доброта поблазнилась.
Думки о некрасивости Норова как-то сами собой перескочили на молодого воя Алексея. Тот и ликом хорош, и нравом приятен, да и смотрит так, что жаром обдает.
– Настька, у тебя огневица, нет ли? – Ульяна затревожилась. – Разрумянилась ты. Вот что, сиди в ложнице нынче. На дворе-то сыро, снега совсем просели, тают. Вымокнешь, захвораешь.
– Посижу, – согласилась Настя. – Тётенька, а что там за шум?
– А это полусотня на заставу уходит, – Ульяна поднялась с лавки и прикрыла ставенку. – Боярин Вадим с утра на ногах, ратных за ворота провожает. Что, любопытно? – тётка хмыкнула. – Ладно, вздевай шубейку и пойдем поглядеть. Настя, плат потеплее накинь.
Боярышне будто крылья приделали! Вскочила, бросилась за одежками, плат набросила, да криво, и уж сунулась из ложницы.
– Настька! Стой! – боярыня оправила косу, плат увязала крепче. – На крыльце меня обожди. Зину клинки, неурядно нам одним-то по улице.
Боярышня выскочила в сени, метнулась проворной рыбкой до девичьей, распахнула двери и поздоровалась с работницами:
– Здравы будьте, – улыбнулась светло. – Зинушка, ступай за мной.
Девка счастливая отбросила урок свой – спицы и недовязанный носок – и побежала за боярышней:
– Что? – Зинка топотала по сеням за Настей. – Куда?
– Тётенька позволила провожать ратных на заставу. Зинушка, зипунок вздень.
– Я сей миг, Настасья Петровна! – Зинку унесло в ложницу, а Настю – на крылечко.
Утро-то мглистое, теплое. Снега тают, ручьи бегут, а за облаками едва-едва солнышко угадывается. И такой дух сладкий, свежий, что дышать хоть тьму лет и то не надоест!
– Вот весна-то, подкралась, – Ульяна вышла из дверей и встала рядом с боярышней. – Сейчас бы ветерка, да солнышка щедро, стало бы посуше.
Выскочила Зинка – зипунок с заплаткой – и встала рядом. Все трое смотрели в мглистое небо, будто ждали чего, а ужо потом спохватились и вышли с широкого Норовского подворья.
По городищу
