Кёнигсбергские цветы - Ирина Михайловна Радова
– Так говорили или нет? – нервно спросила я.
– О депортации мы не говорил. Для них это была больная тема, а для меня тем более. Мы просто продолжали жить дальше, как – будто не было никакой бумаги. Я всё также приходила к ним. Своё четырнадцатилетние, я тоже отметила у них. Как ты уже поняла, в нашей семье не принято было устраивать из этого дня праздник, а мне очень хотелось праздника. Потому вечером, в свой день рождения, я пошла гулять с Мишей, а потом к ним.
– А что же Миша, он вас не поздравил? – перебила я старушку.
– Миша подарил мне красивую серебряную брошь с большим голубым камнем, таким же, как мои глаза, – с явным удовольствием вспоминала старушка. – Думаю, эта красивая штучка принадлежала какой-то знатной немке в своё время, а Миша выкупил её в ювелирной лавке. Тогда этого добра полно было в лавках. Немцы до депортации сдавали всё, что у них было почти даром, часто отдавали ценные вещи за еду.
– Разве Миша не хотел провести этот день с вами?
– Конечно же, хотел, – засмеялась она, – ещё как хотел. Помню, он говорил: «Ты ненормальная идти в свой день рождение к фрицам». Мне было плевать на его слова. Вот сейчас вспоминаю и думаю, откуда было это во мне. Я была очень смелая и, наверное, даже дерзкая. На многое было мне тогда плевать. И знаешь что, – она ненадолго задумалась, – я ведь кокетничала с Мишей, чем давала ему надежду. Конечно, это был мой план. Имея надежду Миша с радостью помогал мне, ожидая, что рано или поздно я отвечу ему взаимностью… Ох, и пользовалась же я этим тогда… Да что уж там… Всю жизнь я этим пользовалась.
– Всю жизнь?
Мои глаза стали круглыми, чем ещё больше рассмешили старуху.
– Милая, я же сказала: всему своё время, – не прекращая смеяться, сказала она.
– Но вы сами забегаете вперёд, – сердито ответила я ей, – теперь вопросов стало ещё больше.
Она смеялась так громко и заливисто, что прохожие улыбались, глядя на неё, настолько заразительным был её смех, словно звенят маленькие хрустальные колокольчики. Не выдержав, я рассмеялась тоже.
– Вот и в молодости я была такой, – сказала она, успокоившись от смеха, – стоило мне рассмеяться, как все вокруг хохочут. И Гюнтер всегда смеялся со мной. У него был тихий и сдержанный смех, но глаза при этом светились, – сказав это, старуха мечтательно улыбнулась.
– Варвара Олеговна, – произнесла я, выдержав небольшую паузу, – вы так хорошо и ярко рассказываете о своей жизни, что мне не нужно больше это видеть и проживать самой. Сейчас я уже в курсе всего, и, думаю, что смогу написать продолжение по вашим рассказам. Тем более, я уже начала, и, на мой взгляд, получается довольно неплохо.
– Есть события, которые тебе необходимо увидеть и почувствовать. Они очень важны. Иначе ты не сможешь, не передашь всей глубины, – сказала старуха серьёзным голосом.
От её слов по моей спине пробежал холодок. Я поняла, что события эти будут не о бабочках и цветочках. Я, молча ей кивнула.
Глава 20
На моём журнальном столике прозрачная стеклянная ваза, а в ней цветы – белоснежные розы с огромными бутонами. Их аромат пьянит и дурманит меня, уводя за собой далеко – далеко. Уводя меня снова в маленький полуразрушенный дом к мальчишке, с глазами цвета сапфир. В этом доме мне так хорошо, здесь на старом патефоне играет пластинка с нежным женским голосом, здесь пахнет яблоками, корицей и розами, которые я только что принесла для своего любимого.
– Сегодня какой – то особенный вечер, – сказал Гюнтер. В глазах его был совершенно не свойственный ему отблеск мечтательности.
– Правда, почему? – спросила я.
– Ты сегодня какая – то другая. Красивая, но по – другому… Ты очень красивая, Варя.
Я смутилась, а он лишь улыбнулся.
Марты и Евы сегодня не было с нами. Они были в соседней комнате. Марта читала дочери в слух что – то на немецком языке, а Ева вышивала крестом разноцветные узоры на льняной салфетке.
Вся эта атмосфера была такой домашней и родной для меня. Казалось, что мы одна большая и дружная семья, коротаем один из своих многочисленных, тихих вечеров. Словно нет нависшей над нами угрозы расставания, нет болезни Гюнтера, нет ненависти к ним моего отца, и вообще нет этого страшного и болезненного прошлого. Есть только здесь и сейчас.
В этом доме в воздухе царила любовь. Она была осязаема, как нежный, пьянящий туман, такой тёплый и обволакивающий нас.
– Я хочу тебя кое о чём попросить, – немного смутившись, произнёс Гюнтер, – но конечно, если ты сама этого захочешь… Если ты не хочешь, тогда не надо…
– Гюнтер, о чём ты хочешь меня попросить?– прямо спросила я его.
Он ненадолго замолчал. Я видела, что эта просьба даётся ему непросто. Потом, собравшись с духом, он поднял на меня свои большие синие глаза и посмотрел в упор с тем самым, свойственным только ему вызовом.
– Поцелуй меня, – тихо произнёс он.
После этих слов меня накрыло волной жара. Словно огненная лавина прошлась от самых моих стоп до кончиков волос. Я понимала, что проваливаюсь и тону в бесконечном омуте его сапфировых глаз, и справиться с этим не в моих силах.
Я уверенно подошла к нему, села на табурет рядом, и наклонилась к его лицу, так близко, на расстоянии сантиметра от него. Я не отрываясь смотрела в его глаза, проваливаясь в них всё глубже и глубже, чувствуя его дыхание на своей коже. Сердце моё колотилось как сумасшедшее, и казалось, вот – вот выпрыгнет из груди. Потом я дотронулась рукой до его щеки и шеи. Его кожа пылала, а под пальцами я ощущала, как бешено стучит его пульс.
И я поцеловала его. Сначала мой поцелуй был робким и осторожным. Словно я касалась губами той самой фарфоровой чашки, которую боялась разбить. Но потом я уже целовала его смелее и увереннее. Гюнтер отвечал на мой поцелуй, и где-то внутри, в самом низу живота у меня пылал костёр, зажигая всё моё тело. Впервые в жизни я это почувствовала, и это было так приятно и сладостно.
Я не знаю, сколько времени длился наш поцелуй. Внезапно я услышала громкий удар входной двери, который заставил меня оторваться от Гюнтера.
Я совершенно не могла понять, что происходит. По – прежнему мне казалось, что это фантастический сон. Такой приятный и сказочный сначала, он в одну секунду превратился в кошмар.
На пороге входной двери стоял мой отец.
Кажется, он окаменел, от увиденного. Он ничего не говорил, просто стоял, выпятив на нас огромные глаза. Молчание длилось не больше нескольких секунд, но для
