Хазарский меч - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Ты сейчас пойдешь к своему мужу, – сказал Свенельд, но было непонятно, услышала ли она его.
Он сделал знак своим людмя, и они под руки подняли Уневу с щита. Она могла стоять, но покачивалась, как березка, голова ее клонилась. У Миравы перехватывало дыхание – Унева, эта юная и прекрасная дева, носящая в себе жизнь, способная жить долго и многим дать жизнь, уже стояла на грани Нави, и ветры Темного Света пронизывали ее насквозь. И не было ей пути назад.
Свенельд развязал красный пояс Уневы, такими уверенными и властными движениями, что у Миравы оборвалось сердце. Только муж имеет право развязать пояс жены, только в ночь после свадьбы это делает жених. Свенельд как будто… В иных родах водится, что не жених проводит первую ночь с новобрачной, а его отец или брат – и Свенельд все равно что овладевал ею у всех на глазах, тем самым закрепляя брак своего родича.
Крытый красной шерстью кожух распахнулся, открыв тонкую белую шерсть и узорный шелк вершника. Один заморянец – он хромал, и его скуластое светлобородое лицо казалось скорее добродушным, чем жестоким, несмотря на свежую кровавую ссадину на верхней губе, – оказался у Уневы за спиной. Двое отоков держали ее под руки. Быстрым, хищным движеним заморянец накинул веревку сзади на горло Уневе, так что она обвилась вокруг шеи, а концы остались у него в руках. Потом кивнул: готово. Свенельд подошел к ней спереди. В руке его был длинный прямой нож.
– Отдаю тебя брату моему, Годреду сыну Альмунда, служи ему верно и вечно. Да примут вас обоих боги, – сказал он и тоже кивнул заморянцу.
Дальше все свершилось в один миг – заморянец сильно дернул сразу за оба конца веревки, а Свенельд всадил нож Уневе под грудь. Мгновенно убитая сразу двумя способами, она рухнула бы, если бы отроки не подхватили ее под руки и не уложили наземь.
Свенельд вынул нож из ее груди, но крови вытекло совсем немного. Ее и не видно было на красном шелке. Свенельд подошел к краде и по бревнам поднялся наверх, к лодке. Заморянец взял тело Уневы на руки и передал Свенельду. Тот бережно принял ее и положил, будто спящую, в лодку рядом с телом брата, на пышное ложе из дорогих мехов и полосатых шелковых подушек. Казалось, она нежно прильнула к нему, как будто их двоих связывает любовь – тех, кто при жизни ни разу не видели друг друга.
Лучше бы это была Ульвхильд, вдруг подумалось Свену. Она, как валькирия, подтолкнула Годо в этот поход, ей было бы уместно и уйти вместе с ним. Свен не злился на Ульвхильд – Годо сам решил стать тем человеком, который осуществит ее желание мести. Она лишь дала ему повод показать себя лучшим из людей, достичь вершины земной славы. И тем Ульвхильд, при высоте ее рода, красоте, юности, твердости духа и точном понятиии о чести, заслужила право разделить эту славу с Годо, уйти в Валгаллу вместе с ним.
Но ей опять не повезло. Вот уже второй мужчина, молодой, знатный и доблестный, умирает на славном пути, но так далеко от нее, что и вести об этом она получит не скоро. И ее место возле Годо займет другая.
Свенельд постоял, глядя на эту красивую пару, и на суровом, неподвижном лице его отражалось глубокое чувство – горе, тоска и… надежда. Надежда на то, что ничего еще не кончилось…
Стоя на краде, на полпути между небом и землей, между Темным Светом и белым светом, Свен вдруг почувствовал себя старше, чем его старший брат. Он будет и дальше созревать, мужать, стареть. Он уже постарел – на два дня и на двадцать лет. А Годо два дня назад стареть перестал. Ни единый волос его не поседеет, он навсегда останется крепким и свежим, как молодой дуб в летней листве. И по праву старшего Свен теперь оставлял его в новом доме, с самой лучшей женой, какую сумел найти и вручить ему…
Теперь лодка выглядела готовой к плаванию.
Сверху донесся резкий крик. Все сотни людей на поле разом вскинули головы. Черный ворон описывал круг в вышине. Свену, стоявшему над всеми, выше живых, выше лежащих мертвецов, показалось, что он с вороном – наедине.
Время пришло. О́дин ждет. Спрыгнув с крады, Свен сделал знак, чтобы ему подали факел.
* * *
Мирава плохо видела, как Уневу укладывали в лодку. У нее закружилась голова, перед глазами все поплыло, и она ухватилась за чью-то руку рядом – не видя чью.
«Надышалась», – мелькнуло в голове; от ее кожуха исходил слабый запах дыма бешены-травы.
Но ей же туда не надо. Ее-то муж жив, она не вдова, ее не отправляют к богам и дедам.
Тело вдруг стало легким-легким, а ноги просто исчезли – Мирава не ощущала их. Может, она стала вилой, у которой и нет ног – зачем вилам ноги, если они проводят жизнь свою, кружась в вихрях? Вот-вот вихри унесут ее прочь, так далеко, что она никогда не сможет вернуться, не найдет дороги назад! Испуганная этим, Мирава крепче вцепилась в чью-то руку – широкую, крепкую ладонь, явно мужскую. Откуда-то из тумана души пробился свет – всю ее охватила радость, ликование, по жилам растеклось блаженство.
А туман все кружился, из него выплывали лица – надвигались и удалялись, не давая себя рассмотреть. Кто вы, хотела она сказать? Я не звала вас!
Ой! Это же отец… Мирава сразу его узнала, хотя не видела с той зимы, когда начала ходить на «младшие посиделки» и учиться прясть, и сейчас удивилась: где же он был? Как она посмела потерять не что-нибудь, а родного отца, будто глиняное пряслице? Она сильно-сильно обрадовалась ему, но из ее памяти исчезли эти двенадцать лет и все, что за это время случилось.
А эта морщинистая, полная старуха – баба Светлоча. И она появилась откуда-то, где так давно скрывалась. Мирава хотела повиниться, что так долго не навещала ее, но… Боги, это же Заранка! Как похорошела! Какая доброта появилась в улыбке румяных губ – сроду у нее такой не было. Каким теплом сияют глаза! Не дева, а солнышко…
А вот и еще одно лицо… Вслед за Заранкой появилась сама Мирава – или другая, похожая на нее, как отражение в воде.
И тогда Мирава осознала, что такое видит. Она видит тех своих родичей, что
