Хазарский меч - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Но это особые травы надо…
– Так у тебя и выучка особая. Я только и знаю, как лихорадок гнать да язвы заживлять, а тебя мать небось учила и такому, чего другим знать не полагается.
Мирава задумалась.
– Ясенник. Бешена-трава. Полынь-трава. Солнцецвет. Но у меня нет таких! И где их взять теперь, среди зимы?
Вербина подумала, потом глянула на избы Ярдара и Хастена.
– У Дивеи могут быть, – вполголоса сказала она. – Ночная наша Медведица с ворожбой… пошаливала. Дошалилась.
– Она жива? – Мирава впервые вспомнила о Ярдаровой матери.
Кажется, в Овчановой избе ее не было, но все уцелевшие тархановские женщины туда и не могли поместиться, они сидели взаперти еще в трех или четырех избах, откуда русы их извлекали, когда требовалось готовить еду или еще чем-то послужить.
– Да не так чтобы жива, – Вербина опустила углы рта. – Этого не скажу.
– Да кто ж ее, старуху-то… – Мирава не любила Дивею, но такое убийство не могло не возмутить.
– Она сама виновата. Доворожилась, говорю же. Векшица рассказала, она видела. Они когда в город ворвались, чуды эти, мужиков порубили, пошли по избам искать, где кто затаился. Дивея с Векшицей в избе Озоркиной сидели. Векшицу один хвать за косу, она орать. Они по избе шарят, а больше нет никого! Вот глядишь – нет. Один по укладке, по замку, топором вдарил. А укладка как завизжит! И вмиг – стоит за нею Дивея! Она, знать, глаза отвела, чтоб ее не увидали. А тут и показалась. А тот черт с перепугу и рубанул ее топором по маковке… Не шалила бы, сидела бы с нами живая. Так что ты поищи у нее, – посоветовала Вербина. – Она, как к Озорке переселилась, все свое добро забрала с укладкой, и зелия у нее там, в сусечце. Пошарь там. Едва ли они взяли, на что им?
Мирава пошла в избу Хастена. Из хозяев и здесь не осталось никого – Озора и Дивея были мертвы, Хастена держали где-то отдельно от всех, дети сидели с пленными женщинами. Зато везде лежали и сидели русы, говорившие меж собой сразу на двух языках, виднелись их мешки, короба и прочие пожитки.
На крышке большой Дивеиной укладки Мирава заметила уже засохшие пятна крови. Замок – отличный железный замок, еще Хельв его делал в молодые годы, – был выломан топором. Да уж, в этой укладке нашлось что взять: и серебро, и бусы, и шелковое платье, и тонкое белое полотно.
Вздохнув, Мирава подняла крышку. Мешочки с зельями в малом сусечце были перевернуты, но не тронуты – сильный травяной запах говорил об их содержимом. Протянув к ним руку, Мирава вдруг вспомнила, для чего они предназначены, и ее пробрала дрожь.
Вот зачем боярин Свин… Свенельд спрашивал о самых знатных женщинах в городе. Спрашивал, не она ли – воеводская жена. Вовсе не о выкупе он думал, а о самой лучшей спутнице, которую мог дать брату на тот свет… У вятичей такого обычая нет, но от Хельва она когда-то слышала, что у русов это водится.
Руки опустились. Это что же, она должна сама помочь русам… помочь отправить Уневу на тот свет?
Уневу? Ту, с которой они вместе пряли всю зиму, слушали страшные сказки Годомы… Пытались погадать…
«Твой муж у меня в руках, и я могу лишить его жизни в один миг…» – вспомнился ей низкий усталый голос. Голос человека не злобного, но привыкшего не отступать.
Но если она откажется, разве это спасет Уневе жизнь? Ту все равно отправят вместе с убитым русом, но только… она не попадет с ним к богам. Не лучше ли, если избавить ее от смерти невозможно, избавить хотя бы от страданий и страха?
«Это не для тебя», – сказал ей Тальвор, как будто был почти рад за нее. Мирава начала медленно перебирать мешочки, надеясь, что сумеет отличить по запаху те страшные травы, что отворяют смертные очи на бессмертное. Но сама ничего не видела – впервые за все это долгое время слезы слепили ей глаза.
* * *
Прямо на лугу, где летом стояли шатры, сейчас были решеткой выложены кладки дров – одна самая большая, еще пять поменьше. Пошли на них переложенные соломой и хворостом бревна от разобранных в Тарханове клетей – высохшее за много лет дерево обеспечит жаркое пламя. На малых крадах лежали по четыре-пять тел русов, убитых при сражении за городец, а на верх самой большой была водружена лодка. В лодке лежало тело того боярина, которого две немолодые вдовы обмывали и наряжали в дорогой кафтан. С ним были его пожитки – оружие, еще одежда, утварь, посуда. Блестел возле головы начищенный шлем, справа меч с золоченой рукоятью – такое сокровище, что только на небе ему и быть. Когда привели женщин, русы уже закололи черного быка из тархановского стада; голову и ноги его положили в лодку, к ногам покойного, туша лежала в шкуре в ожидании разделки для поминального пира. В корзине сидел черный петух, к саням был привязан бурый пес – черного в Тарханове не нашлось.
Глянув на пса, Мирава мысленно порадовалась, что у ее старого Ежика шкура песочно-желтая, а голова пепельно-серая и в погребальные спутники, проводники на тот свет, он не годится. Нашла о чем тревожиться!
Русы стояли между крадами плотной толпой и ждали. Чуть в стороне горел костерчик из сучьев орешника и поленьев ольхи – это Мирава велела отрокам приготовить такой. Мирава шла первой, за Былемиром, и несла горшок, где внутри были два мешочка с травами. Ей удалось отыскать в Дивеиной укладке бешену-траву и ясенник. За нею Вербина и Годома вели под руки Уневу.
«Хорошо, не из наших кто», – сказала какая-то из кучки женщин, когда их выводили из Овчановой избы. Да, тархановские женщины не считали Уневу полностью своей – она ведь не прожила с ними и пяти месяцев. Не успела родить дитя в Тархан-городце, а значит, не приобрела с ним настоящей кровной связи. Отдать ее русам было куда легче, чем Вербинину дочь Вересю, или Милочаду, или Утицу. Или даже ее, Мираву, – к ней за пять лет все привыкли, и у нее дважды рождались чада истинно тархановского рода, правнуки Илман-паттара, спутника самого Хазар-Тархана. А что не выжили
