Вера - Алиса Клима
Дмитрий Анатольевич смотрел на Ларионова долгим взглядом. Но он видел только искренность в лице молодого комбрига.
– Что ж, – сказал он протяжно, – предлагаю поднять бокалы за успехи молодежи на этом непростом поприще надежды. Только бы уцелели наши юные воины и телом, и душой.
Все зашевелились, и снова зазвенели бокалы.
– А у Гриши даже есть орден Красного Знамени! – радостно сказал Подушкин и поправил очки, не заметив, как пролил вино в тарелку.
– К чему ты это, Женя? – искренне возмутился Ларионов. – За наших павших братьев надо выпить. Вот – герои! Жизни не пожалели за наше дело. А что я? Я слегка ранен был – да и только. Служу, как все.
Ларионов протянул Дмитрию Анатольевичу стакан, чтобы тот туда, а не в стопку, налил водки, и стоя, не чокаясь, разом запрокинул весь.
Вера опустила глаза. «Как странно, – думала она, чувствуя, как кровь приливала к лицу, – он так прост, так не похож на нас и непривычен, но совсем не чужой и какой-то близкий совсем. И как-то мне нравится смотреть и слушать его, и как я верю во все его слова. И как он хорош отчего-то в этой форме. Но грустен. Кажется, всегда немного грустен, как и я. Отчего? И отчего мне так душно, словно тяжело дышать. Какой он странный, этот Ларионов».
– Алина, спой нам, голубушка, – попросил Дмитрий Анатольевич. – Григорий Александрович еще не слышал, как ты поешь. А она у меня артистка и чудесно поет.
– Правда, мама! Спой, только как я люблю! И про рябинку! – зазвенел голосок Веры.
– Это значит тихо, – засмеялась Алина Аркадьевна. – Кирочка, аккомпанируй мне, душенька.
Кира покорно встала из-за стола и прошла за рояль. Ее ровная красивая спина и длинная шея выстроились в одну линию. Она плавно и осторожно приподняла кисти рук и опустила на клавиши так же элегантно, как она делала все. Зазвучала музыка, и Алина Аркадьевна расположилась у инструмента, устремив взгляд вдаль, поверх публики, как она это делала на сцене.
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,
Головой склоняясь до самого тына?..
Ларионов смотрел на Киру: она была как выточенная из мрамора Каррары статуэтка, грациозная и изящная. Ее хрупкие пальцы перебирали клавиатуру, словно говоря каждым движением: «Мы знаем, как мы красивы, чего бы мы ни касались».
Он поднял глаза на Веру, и она в тот момент тоже посмотрела на него. Не Кира, а Вера с ее некрасивым, грубоватым лицом, опущенными плечами и растрепанными волосами жила сейчас этими музыкой и словами Сурикова, в которых она слышала свое, словно разговаривала со своей судьбой на ей только понятном языке чувств. И он, Ларионов, с удивлением для себя подумал, что именно ее, Веру, он понимает сейчас. Он не знал ее мыслей, но чувствовал ее настроение. Это были знакомые ему, сколько он себя помнил, одиночество и метание души. И хотя Ларионов осознавал, что Вера была неопытной девочкой, с которой ничего еще дурного в жизни и не успело приключиться, он словно видел опытность ее души, гораздо большую, чем у него, Киры, Алины Аркадьевны и у всех, кого он когда-либо знал. Он видел, что она не столько понимала этот мир умом, сколько чувствовала его.
Вера незаметно вышла на балкон. Алина Аркадьевна закончила петь, и все аплодировали и просили ее спеть еще. И она пела все громче и громче, забывая о том, что она не в зале филармонии, а в своей квартире на Сретенском.
Ларионов неожиданно для себя тоже направился на балкон, где стояла Вера, щурясь от света. Ларионов закурил и облокотился на перила балюстрады. Водка и необычность ситуации затуманили его разум; он чувствовал, что теряет контроль и начинает делать просто то, чего желает.
– Что же вы, Верочка, не дослушали мать? – спросил он мягко.
Вера посмотрела на него лукаво.
– Так дурно говорить, но мама неправильно поет эту песню. Она поет ее голосом, а надо сердцем.
– Может, вы сами напоете, как правильно, – попросил Ларионов немного нагловато, придерживаясь привычного тона общения с женщинами.
Вера вдруг стала серьезной.
– Не сейчас.
– А когда же? – спросил он улыбаясь.
– Однажды, в свое время, но не сейчас, – сказала она тихо, но решительно.
– Это оставляет мне надежду на то, что я когда-нибудь снова встречусь с вашей семьей, – сказал Ларионов учтиво, но при этом чувствуя, как сердце почему-то толкнулось в груди.
– Когда вам уезжать?
– В понедельник.
– Так скоро? – выпалила Вера и смутилась.
– Меня направляют обратно в Туркестан. Я сам попросил ускорить. Да и ранение было пустяковым.
– Тогда не спешите от нас. Оставайтесь с нами до отъезда. Вам будет нескучно. Вам скучно?
Ларионов не знал, что сказать или, скорее, как сказать, что ему не было скучно, а очень хорошо, что ему все непривычно, но не хочется уходить от них, что все было бы по-другому, если бы ее, Веры, тут не было.
– Значит, скучно, – выдохнула она.
– Почему же?
– Вы молчите. Так хорошо вам, Григорий Александрович? Хорошо? – Вера заглядывала ему в глаза, и Ларионов знал, что она и сама не подозревала, какой сильный был этот проникающий взгляд, полный интереса ко всему, на что она его обращала.
– Хорошо, – сказал он коротко.
Вера заулыбалась и побежала в комнату.
– Папа! А Григорий Александрович уезжает в понедельник!
Ларионов почувствовал, как у него застучало сердце, а он уже стал забывать о его существовании. Ларионов видел, что не может говорить с Верой так, как он это обычно делал, в силу ее собственной необычности, и это стало ему нравиться. Последний раз его сердце колотилось так сильно, когда он впервые увидел бой и как люди, с которыми он жил рядом, умирали, разорванные уродливо снарядами, с воткнутыми в шеи и грудь штыками.
– Так это замечательно! – послышался радостный голос Дмитрия Анатольевича. – Григорий Александрович, дорогой, идите к нам, – позвал он.
Ларионов вошел в комнату, засунув руки в карманы галифе, чтобы не выдавать волнения.
– Мы приглашаем вас к нам на дачу, – объявил Дмитрий Анатольевич.
– Непременно, и отговорок не принимаем! – воскликнула Алина Аркадьевна. – В воскресенье вечером вернемся, и поедете с богом. А дети и Подушкин проводят вас. У Мити отпуск: завтра утром выезжаем. Решено!
Она взяла Ларионова под руку.
– А какие там погоды сейчас
