Сидони-Габриель Колетт - Чистое и порочное
Я почти никогда не замечала цинизма у этих женщин, таких независимых и в то же время испуганных, женщин, любивших бессонные ночи, сумерки, праздность, игру. В разговоре они довольствовались намёками. Только одна из них, немецкая принцесса со свежим лицом дебелого мясника, осмеливалась сказать, представляя свою подругу: «Моя благоверная»; при этом мои чопорные джентльмены в юбках морщили носы и делали вид, что ничего не слышали. «Дело не в том, что я это скрываю, – скупо оправдывалась виконтесса X., – просто я не люблю выставлять себя напоказ».
Иначе вели себя их подопечные. Грубая и двуличная, зачастую корыстная юность теснилась вокруг этих женщин, впитавших с молоком матери, равно как вынесших из детства пристрастие к сговорчивым чулкам и приятелям в ливрее, по причине неистребимой робости, которую они всеми силами старались маскировать. Они гордились тем, что дарят наслаждение, и это чувство избавляло их от всяческой важности; они допускали, чтобы юные губы называли их на «ты», а в ругательствах вновь обретали тайную щемящую радость своих детских обедов в буфетной…
В буфетной они находили, начиная с первых своих нетвёрдых шагов, приспешников и мучителей. В той же буфетной они, подобно своим братьям, трепетали, а также любили. Ребёнок должен любить. Те, о ком я рассказываю, были значительно старше меня и принадлежали к эпохе, когда знать отдавала своих отпрысков в руки слуг ещё чаще, чем богатые буржуа. Кто значил для детей больше: наёмный палач или порочный союзник? Мои рассказчицы не осуждали ни тех, ни других. Они отнюдь не склонны были преувеличивать, сдержанно повествуя о пирушках в буфетной, о спиртном, которое подливали глупым детям, о злосчастной служанке, перекармливавшей младенцев, а на следующий день забывавшей кормить их вообще… Они не вносили в свои рассказы слезливые нотки, с коими газеты сообщают о происшествиях. Ни одна не претендовала на звание ребёнка-страдальца, даже дочь герцога X., которая с шести до пятнадцати лет донашивала дырявые башмаки, «начатые» её братьями и старшей сестрой. Она говорила мне ровным, чуть насмешливым тоном:
– Моя мать распорядилась, чтобы в коридоре, подле наших детских, между двух дверей выставили маленький письменный стол розового дерева, инкрустированный большим медальоном севрского фарфора, на котором сверкали вензель королевы и её корона, усыпанная бриллиантами. Мать не любила эту вещь. И вот, когда мы одевались к обеду, мы ставили свои перепачканные туфли на поверхность стола, прямо на севрский медальон и бриллианты, чтобы угодить матери…
Эта женщина была замужем за ненавистным ей человеком. И как-то раз, сочтя себя беременной, она решилась поведать о своём отчаянии не кому-нибудь, а старому лакею, бывшему растлителю господских детей, которого боялась.
– Он принёс мне зелье, – рассказывала она умилённо. – Он, лишь он один в целом мире сжалился надо мной… Очень мерзкое зелье… Помнится, я плакала…
– От горя?
– Нет… Я плакала от того, что, когда глотала эту гадость, старик подбадривал меня, шепча: «Niña… Pobrecita…[14]», как называл меня в детстве.
Я так и не смогла убедить себя, что они были смешны, эти странные старомодные сироты, нежные стареющие наставницы. Некоторые из них носили монокль и белую гвоздику в петлице, чертыхались и говорили о лошадях со знанием дела. Мужественные женщины, о которых я вспоминаю, любили горячих, загадочных, упрямых и чувствительных лошадей почти так же, как женщин. Их сильные маленькие руки знали, как осадить коня, сделать его более послушным. Они утратили свой последний символ власти, когда возраст и жестокие времена отняли у них хлыст и розги. Ни один самый красивый гараж не смог заменить роскошной конюшни. Автомобиль – не скакун; механическая машина не распространяет свой душевный свет на водителя. Однако пыль на аллеях Булонского леса еще овеяна в памяти некоторых людей ореолом всадниц, которым даже не требовалось садиться верхом, чтобы доказать свою двуполость.
Восседая на прекрасной костистой чистокровке, поднятые на раздвоенный пьедестал рыжего крупа, где плясали два круга маслянистого цвета, они избавлялись от своей неловкости, неловкости бесхвостой крысы, придававшей их поступи тяжеловесность. Женщины, переодетые мужчинами, с наибольшим трудом воспроизводят мужскую походку. «Они выпячивают колени и недостаточно подтягивают задницу», – строго судила их Амазонка. Конский запах, запах самца, ласкающий душу, покидал их не сразу после прогулки. Я наблюдала закат этих женщин и склоняла перед ним голову. Они пытались рассказать о своём угасшем очаровании и разъяснить его суть. Они пытались донести до нас свои победы, своё дерзкое пристрастие к женщинам… Как ни странно, это им удавалось… Я не говорю здесь об Амазонке, превосходившей их силой характера и ростом. Когда она возвышалась над своей суетливой тщедушной свитой, её белое упрямое чело и печальные почти чёрные глаза искали то, что она так и не сумела найти: атмосферу душевного спокойствия. В течение сорока лет, если не больше, эта женщина с повадками красивого молодца терпеливо страдала оттого, что была не в силах завязать чистосердечную дружбу с женщинами, и это же наполняло её гордостью… У неё хватало подобных попыток, ибо ей нужно было ни больше и ни меньше. Однако похотливые чаяния женщин отпугивали её вполне естественное платоническое чувство, походившее скорее на сдержанный трепет, на рассеянное смятение подростка, нежели на чёткое требование женщины. Лет двадцать назад она с горечью пыталась объясниться.
– Я не знаю ничего определённого в любви, – говорила мне она, – кроме своего представления о ней. Но они… никогда не давали мне на этом остановиться – они, женщины…
– Ни одна?
– Ни одна.
– Почему?
– Понятия не имею.
Амазонка пожимала плечами. Выражение, которое появлялось на её лице, на миг придавало ей сходство с Дамьеном, когда он убеждал меня, что «они заходят слишком далеко…» Подобно Дамьену, она как будто созерцала нечто довольно грустное и довольно отталкивающее, едва не рассказала об этом, но, как и он, удержалась.
– Нет, я понятия не имею, – повторила она.
– На что же они рассчитывают, продвигаясь дальше? Неужели они возлагают столь большие надежды на удовольствие или на мысль об удовольствии?
– Вероятно, – отвечала она нерешительным тоном.
– Они составили хоть какое-то мнение об этом неподражаемом удовольствии? Или же они бросаются к нему как к панацее, усматривая в нём некий ритуал? Требуют ли они его или просто принимают как знак доверия?
Амазонка опустила глаза, стряхнула густой пепел с сигары и сделала рукой скупой мужской жест.
