Евгений Салиас - Владимирские Мономахи
Наконец, на третий день, снова оставшись наедине с другом-барином, Михалис заявил, что хочет поговорить о важнеющем деле.
— Я думал, думал, Олимпий Дмитриевич, — сказал он, — и додумался! Думал, как вам быть с этим Анькой, и придумал. И вот хочу вам пояснить. С кем другим я бы никогда конечно, говорить так не стал, но с вами, полагаю, можно. Хотите ли вы избавиться от этого долга Аньке Безрукому? Тогда поручите это мне.
— Что же ты сделаешь? — удивился Олимпий.
— Надо от него избавиться…
— Но каким образом, — удивился Олимпий, — если денег не будет?
— Похерить его…
— Как похерить долг, когда нечем, говорят тебе!..
— Аньку похерить, а не долг… Да. И за это возьмусь. Конечно, не сам. Я буду только руководствовать. Приищу таких молодцов, которые его похерят. Но однако вы должны тоже помочь в этом.
— Я? Что ты! — ахнул Олимпий.
— Не пугайтесь! Вы только должны будете дать денег. Я выищу, понятно, не здесь в Высоксе, а где-либо в чужих людях таких молодцов, которые нам Гончего ухлопают, как муху. Если молодцы попадутся и меня выдадут, то я-то уж вас не выдам и пойду в ответ один. Если же дело удастся, то я за это по справедливости попрошу у вас за все награду.
Олимпий, видимо смущенный предложением друга, долго молчал но, наконец, произнес:
— Что же мы от этого выиграем, ведь документы останутся?
— Так что же? У него никаких детей и наследников нет. Кто тогда будет взыскивать? Некому! А если он действительно по завещанию оставляет все Сусанне Юрьевне, то она сделается кредитором и, конечно, с вас ничего требовать не будет. Да, кроме того, я вам отвечаю головой, и если вы рассудите, то и сами поймете: если что приключится с Гончим, то Сусанна Юрьевна тоже будет полуживая. Ведь она только и дышит, что им. Узнай она завтра, что он на том свете, то соберется топиться или постригаться. Где же ей будет тогда требовать с вас большие деньги, да и зачем, на что?
И после недолгого молчания Михалис спросил:
— Даете вы мне ваше разрешение?
— На что? — спросил Олимпий мрачно.
— На что? — повторил Михалис. — Я же вам докладывал! Разрешите похерить Аньку и большущий долг.
Олимпий не ответил и вздохнул.
— Дай подумать! — сказал он.
— Чего же тут думать!
— Не знаю, как-то не хочется таких слов говорить. Давать свое разрешение на смертоубийство — жутко. Дай подумать!
Через дня два после этой беседы друзей Михалис выехал в Муром, пробыл там сутки и совсем исчез, отправившись, неведомо куда. И только через неделю вернулся он обратно в Высоксу и был, видимо, доволен своей поездкой.
— Дело на мази! — заявил он другу-барину и так решительно, что тот отчасти смутился.
— Я, право, Платон, не знаю… опасаюсь… Злоба злобой, а все же этакое на душу брать… как-то страшно, — заявил Олимпий.
— Ну, ладно… Теперь поздно… Остановим молодцов, — они, потеряв обещанное, меня выдадут, донесут на подговор их…
Но веселое настроение Михалиса тотчас же пропало. После своего недолгого отсутствия он нашел такую перемену в сестре, что не знал, что и подумать. Тонька была темнее ночи, похудела и была печальна.
— Больна ты, что ль? — допрашивал брат.
— Нет, — робко отвечала девушка.
— Что же с тобой?
— Ничего. Может быть, простудилась или так…
— Случилось что без меня? Обидел кто?
— Ох, нет. Чему же случиться? Так, говорю…
Михалис, не добившись ничего, обратился с тем же к другу Абашвили. Князь ничего не мог объяснить, но соглашался, что с Тонькою что-то творится, что он два раза видел ее в слезах.
Однако дня через два Тонька стала веселее, и Михалис успокоился, приписав все хворости. Он не знал и не мог, конечно, догадаться, что юная сестренка притворяется веселою…
XVI
Между тем, хотя двадцать первое число было еще за горами, а во всей Высоксе уже началась такая суета, веселая и радостная, как если бы был канун празднования. Было решено давно, что день этот будет отпразднован особенно пышно.
Более всех настаивал в этом Олимпий. День этот во всяком случае был особенный и долженствовал принести переворот в судьбе заводов и всех обитателей. Все законные формальности были уже начаты, и все подготовлялось, так что в день совершеннолетия младшего владельца заводов братья могли уже вступить в управление и подписывать бумаги.
Предполагалось устроить парадный обед в доме, угощение заводских рабочих, а вечером иллюминацию и фейерверк.
Братья, совершенно подружившиеся за последнее время, всякий день со своими ближайшими наперсниками заседали и совещались, как устроить празднество. Они вызвали несколько стариков-старожилов, чтобы узнать, как праздновали прежде при их деде Аниките Ильиче. Самые важные и дельные советы и указания были получены от Змглода. Совершенно расхворавшийся старик, едва волоча ноги, все-таки явился в барский дом, где не бывал уже несколько месяцев, и делал указания на месте.
Разумеется, была личность, которая могла бы лучше всех помочь в этом деле, но к ней было мудрено обратиться. Это была Сусанна Юрьевна, которая когда-то сама устраивала разные праздники, так как это поручалось ей стариком Басановым. Но среди всеобщего ликования Сусанна Юрьевна сидела безвыходно у себя и даже обедала отдельно, не принимая никого, кроме Гончего, который аккуратно всякий день приходил к ней в сумерки и сидел до вечера. Утро и день он проводил в имении на постройке, куда вскоре они должны были переехать.
Общее ликование и в особенности радостное настроение братьев Басановых и их наперсников отравлялось лишь одним помыслом: как распутаться с огромным долгом? Купец Яхонтов продолжал отвечать уклончиво: не грозился тотчас же требовать своих денег, но и не соглашался дать обещание ждать по-прежнему, как из года в год ждал при опекунском управлении. Гончий прямо заявил, что дает сроку один месяц.
Если бы грозился один Гончий, то, быть может, дело могло бы как-нибудь устроиться, но случилось нечто, что в Высоксе объяснить не могли. Из Петербурга уже пришла грозная бумага. Была давно накопившаяся казенная недоимка, а вместе с тем и крупная неустойка по поводу какого-то подряда, который запоздал. Казна долго молчала снисходительно, а теперь все это требовалось немедленно, и грозили еще строже, чем Гончий.
Оба Басановы и их наперсники заседали, рассуждая, призывали из Мурома сведущих людей и пришли к одному, что распутаться нет никакой возможности, а достать огромную необходимую сумму было не у кого. Олимпий начинал уже жалеть, зачем не оставил Гончего на его месте. Он более всех был озабочен, так как чувствовал, что вся тяжесть и ответственность управления лежит на нем. Но он смущался только по утрам, а днем будто забывал про надвигающуюся грозу, занятый приготовлением к празднеству.
