Елена Арсеньева - Осень на краю
Шурка медленно закрыл глаза.
– Молчание – знак согласия. Да, Русанов? – простучал зубами Мурзик.
Эпилог Январь 1918 года
Кончилось время тротуаров – теперь вместо них сплошные сугробы, даже на Большой Покровке, даже на Благовещенской площади не сыщешь дороги – только узкие, причудливые, извилистые тропки вьются, как в лесу.
Приходится идти по мостовой – благо движение экипажей да автомобилей совсем прекратилось. Ну вот, во всяком зле есть свое благо!
Напротив Дмитриевской башни кремля горит костер, около которого мелькают тени в башлыках, в тулупах, с винтовками. Что-то дьявольское придает им игра пламени. Изредка то одна, то другая фигура отходит от костра и вглядывается в темноту, и тогда человек, который, пригнувшись, крадется через площадь, замирает.
Ничего, убеждает он себя, со свету они ничего не видят, я пройду, я успею, мне бы только добраться до первой подворотни… Главное – не наткнуться лоб в лоб на патруль.
Он огибает засыпанный до самой макушки фонтан посреди Благовещенского скверика и сворачивает на Варварскую улицу. Переводит дух и на мгновение останавливается, заметив промельк света в каком-то окне. Невольно вглядывается…
Комната. На столе самовар. Вокруг стола собрались люди. Трое мужчин, женщина, маленькая девочка. Один из мужчин, худой, обросший бородкой, лет тридцати, с офицерской выправкой, что-то рассказывает. Его слушают все, кроме женщины, которая подошла к окну со свечой, словно хочет приманить кого-то на тусклый, словно отчаявшийся огонек ее пламени. Видно, что ей совсем неинтересно то, о чем рассказывает за столом обросший бородою молодой мужчина, похожий на офицера…
Человек, замерший под окном, морщит лоб, вспоминая. Такое уже было раньше: окно и женщина, прильнувшая к стеклу, отчаянно, горестно, потерянно глядящая вдаль… Ну да, это уже было!
То самое окно. Та самая женщина…
Человек бывал в этом доме прежде. И эти люди ему хорошо знакомы. С одним из них – вон с тем юнцом с преждевременно поседевшими на висках волосами – он был некогда знаком и даже дружил с ним. Его зовут Александр Русанов. Время развело их. Время, в которое они живут, – страшное время! Теперь Александр Русанов – редактор «Рабоче-крестьянского листка», влиятельный в городе человек. Чуть поодаль сидят его отец, его тетка… Боже, как они оба постарели! Да, много им пришлось пережить…
Ночной путник напряженно всматривается в окно. Да кто же этот, обросший бородкой, похожий на офицера?! И вдруг вспоминает… Его зовут Дмитрий Аксаков. Человек, таящийся в темноте, однажды встречался с ним в обстоятельствах и трагических, и комических враз. Вскоре после того Аксаков и женился на сестре Александра Русанова.
Именно она стоит у окна, словно ей нет дела до мужа. Да, вспоминает человек, замерший в темноте, а ведь Аксаков был в Петрограде, в госпитале… Выписали? Сам уехал? Ну, просто чудо, что в той неразберихе, которая теперь царит на железной дороге, ему удалось вырваться из Питера и добраться до дому! Счастлив он? Непохоже… Мрачно, обиженно блестят его глаза, горестно сжимаются губы.
Человек стоит за окном и жадно ловит взглядом промельк пусть сомнительного, но такого мирного уюта. Как бы ему хотелось сейчас забыть об осторожности, перебежать через дорогу и войти во двор дома номер два по Варварке, подняться во второй этаж, постучать в квартиру номер два, присесть к столу, выпить пустого чаю, может быть, всего лишь морковного, без сахару, с жалким, остистым ломтиком черного хлеба…
Человек ощупывает краюху, спрятанную во внутреннем кармане его пальто. Краюху дала ему мать… Неизвестно, на сколько дней придется ее тянуть, но сейчас он готов отдать весь свой хлеб за возможность посидеть рядом с этими людьми там, в их комнате, в их тепле и уюте, при их свече… Он сидел бы долго-долго. Он задавал бы вопрос за вопросом, он тянул бы время. Может быть, ему предложили бы провести ночь под их кровом.
Может быть. Только он не согласился бы. О нет, конечно, он не войдет в этот дом. Зачем навлекать беду на дорогих ему людей? Надо проститься с ними – тихо, торопливо, украдкой, так же, как он уже простился час назад со своими родственниками: с матерью, братом, его семьей.
О, какая тоска теснит сердце! Человек больше не смотрит в окно – все равно он ничего не видит из-за внезапно прихлынувших слез. Зачем он стоит здесь? Ему надо как можно скорей выбраться из города. Если он не успеет уйти до утра, за его жизнь нельзя будет дать и ломаного гроша. Ведь в городе идет настоящая охота на бывших полицейских, бывших сотрудников охранки, бывших городовых. И бывший агент сыскного отделения Григорий Охтин – отличная добыча для охотников. Его травят, как дикого зверя, и то, что он еще жив, просто чудо!
Он изгой в родном городе. Само общение с ним смертельно опасно. Ему надо незаметно покинуть Энск, уйти на юг, в Самару или Казань, где большевикам пока не удалось добраться до власти. Там собираются армии для нападения на кровавую революционную толпу. Белые против красных!
Старое против нового…
Охтин всем сердцем ощущает, что и он, и те люди, на которых он смотрит с такой любовью и тоской, – все они, увы, принадлежат к тому слою общества, который теперь исчерпывающе называется – «бывшие». Да, они – бывшие, они – прошлое, они – обломки старого мира… Что можно построить на обломках? Что можно построить из обломков?
Неведомо. Может быть, ничего.
Охтин опускает голову. Пора. Ему пора. Он ничего не видит в темноте, он слепнет от непрошеных слез, у него подгибаются ноги, он не знает толком, куда идти… Но надо идти!
Перед тем как тронуться в путь, Охтин поворачивает голову и смотрит на пламя костра, что горит под кремлевской стеной. Пляшут тени, в которых есть что-то дьявольское. Как ярко горит костер! Там тепло и свет!
Там – новое. Дурное, безрассудное, злое, кровавое, рычащее – новое! За ним – будущее.
Примечания
1
То есть сшитый из ровдуги, рыбьей кожи. (Прим. автора.)
2
Гросс («большая дюжина») – мера счета, равная двенадцати дюжинам, т. е. 144 штукам. Эта мера обычно применялась при счете мелких галантерейных и канцелярских предметов – карандашей, пуговиц, перьев для письма и т. п. Дюжина гроссов составляла массу. (Прим. автора.)
3
То есть триста граммов; русский фунт – чуть больше четырехсот граммов. (Прим. автора.)
4
Так назывался второй, открытый этаж вагона конки. (Прим. автора.)
