Елена Арсеньева - Осень на краю
– Есть еще патроны? – раздался окрик полуротного.
– Есть, есть еще!
Только ответили, обстрел баррикады начался снова. Эта ночь, эта стрельба в темноте будут, казалось, длиться вечно… Баррикады обстреливали от арки Главного штаба, от Эрмитажа, от Дворцового сада и Павловских казарм. Известия, которые изредка доходили до стрелявших, были безрадостны: штаб округа сдался, часть матросов прошла через Эрмитаж в Зимний дворец.
Вскоре начала бить артиллерия. Снаряды рвались над баррикадой, кто-то закричал страшным голосом…
– Убита, убита, Парамонова убита! – пронеслось по цепи криком.
Парамонова! Первая жертва… последняя ли?
Чувство безнадежности овладело Мариной. Словно впервые она поняла, что приказа к отступлению быть не может: они или погибнут все на этой баррикаде, или… Но какое может быть или , если против них сражается весь русский народ? Ну да, ну да, не она ли еще недавно (на самом деле – страшно давно!) говорила, что эсеры и большевики выражают волю всего русского народа. Да как же так могло произойти, что она, Марина Аверьянова, товарищ Лариса, безостановочно движет окоченелым, онемевшим пальцем, спуская курок, бесконечно передергивает затвор, посылает патрон за патроном в ствол – и стреляет, стреляет, стреляет в тот самый народ, ради которого когда-то изломала и свою жизнь, и множество чужих?
Да, она стреляла… и во время стрельбы ей становилось чуть легче. Потому что грохот выстрелов отгонял неизбежные мысли о том, что будет, когда начнется рукопашная. Штык, чей-то штык войдет в ее тело, и…
«Господи, пусть меня убьют раньше, пусть лучше пуля в голову!»
Она невольно приподнялась, как бы готовясь принять роковую пулю.
– Роте вернуться в здание! – передали по цепи.
Вернуться? Что это значит? Дан тот самый сигнал к отступлению, которого быть не должно?
Рота вошла во двор Зимнего, и огромные кованые, чугунные, узорные ворота сомкнулись за спинами.
– Первая полурота останется у двери!
Вторая полурота, в которой была Марина, вошла во дворец.
Стреляли. Стреляли! Близко. Еще ближе.
Стрельба вдруг стихла.
Вошел поручик Левченко. Лицо его – гипсовая маска боли.
– Дворец пал. Приказано сдать оружие.
Вслед за его словами в дверь просунулась голова матроса:
– Полундра! Ребята, в нас стреляли бабы! А ну, покажем им наши тельняшки!
И комната, словно черным дымом, наполнилась черными бушлатами.
– Вали их, вали!
Кто-то толкнул Марину в спину с такой силой, что она не удержалась на ногах и рухнула ничком. Но ее тотчас перевернули несколько грубых рук, принялись рвать шинель, гимнастерку, брюки. Стиснув зубы, она дралась, как медведица, рыча, царапаясь, чувствуя, что скорей умрет, чем… Да, она скоро умрет, потому что силы тают, иссякают…
Ударили прикладом по голове; руки сразу ослабели. Теперь она вяло возилась, а не сопротивлялась. Тяжелое тело взгромоздилось сверху, потные пальцы зашарили по горлу, давя ее последний жалкий стон.
– Пре-кра-тить! Именем революции! Прекратить самосуд! За насилие – расстрел!
Тяжелое тело вздернулось с Марины, и она смогла вздохнуть.
– Я комиссар Реввоенсовета Юрский! Эти женщины арестованы, они будут судимы революционным судом! Я подчеркиваю – судом! Никакого беззакония мы не допустим! А сейчас – очистить помещение! Их будут охранять и конвоировать солдаты.
Конечно, это был бред. Этого не могло быть на самом деле!
Затянутый в черный кожаный реглан, взлохмаченный, с короткой бородкой, обливающей впалые щеки, с мрачным взглядом провалившихся серых глаз, которые от злости и усталости казались черными, в дверях со вскинутой рукой стоял Андрей Туманский… призрак, возникший из давно, давно минувших и забытых дней, от которых Марина отвернулась, отреклась всей душой, всем существом своим.
Нет, это не он, это какой-то комиссар Юрский!
Человек в черном реглане брезгливо поглядел на женщин, которые с трудом, со слезами, униженно поднимались с полу.
– Они будут судимы революционным судом! – повторил и переступил через Марину, которая не могла найти сил подняться. Переступил, как через труп.
Марина близко увидела грязную подошву его сапога. Показалось, сейчас он наступит ей на лицо! Резко дернулась, хрипло вскрикнула от боли в разбитой голове – и потеряла сознание.
Комиссар Всеволод Юрьевич Юрский, Андрей Туманский, товарищ Павел тож, оглянулся на распластанную на полу доброволицу, поморщился:
– Перевяжите ей голову! – и пошел дальше, не узнав ее, мгновенно забыв о ней.
Не до того было! Сейчас, на его глазах, при его участии вершилась История!
* * *– Погоди, я сам! – крикнул Шурка, вскакивая, и в то же мгновение грянул выстрел.
Нет, не Настена спустила курок, она и не успела выстрелить. Пуля, прилетевшая из сада и разбившая левую створку окна, вонзилась в стену над Шуркиной головой. И в то же мгновение мимо просвистела другая пуля, разбившая правую створку окна. Она вылетела в сад…
Стреляли из дому! Из-за спины!
Шурка обернулся: высокий человек в длинном черном пиджаке и видной из-под него тельняшке, в мятой фетровой шляпе на голове стоял в дверях, держа в руке маузер, из длинного ствола которого курился дымок.
– Брось ружье, – приказал он Настене, не сводя, впрочем, пристального взгляда синих глаз с Русанова. – Я его прикончу раньше, чем ты успеешь выстрелить.
Все. Вот и все… Шурка слишком хорошо знал этот пристальный и в то же время равнодушный синий взгляд, чтобы надеяться, будто ошибся.
Он услышал, как громыхнул об пол приклад: Настена повиновалась.
– А теперь встань в тот угол, – приказал Мурзик, по-прежнему глядя на Шурку. – А то юбку кровью забрызгает, не отстираешь потом!
– Нет! – вскрикнула Настена, кидаясь на него со сжатыми кулаками, но Мурзик отпрянул, выстрелил, и пуля вонзилась в пол у ее ног. Брызнула щепа.
Настена замерла.
– Следующая твоя будет, – спокойно предупредил Мурзик. – Жить надоело?
– Да без него мне жизнь не в жизнь! – заломила руки Настена.
– Ишь ты! – удивился Мурзик. Так сильно удивился, что даже маузер опустил. – Он тебе кто? Хахаль? Любовник?
– Кабы так, – пробормотала Настена. – Да тебе что с того? Одно скажу: убьешь его, тогда убей и меня сразу. Положи нас рядом, чтоб хоть в смерти…
У нее перехватило горло.
Шурка стоял, глядя исподлобья. Ну и играет им судьба! Надо же, такое совпадение – чтобы именно Мурзик… в Доримедонтово… именно Мурзик и именно туда, где от него спасался Шурка Русанов! Он не чувствовал сейчас ничего, кроме досады: доспасался! Давно надо было уехать, может, в городе-то целей был бы! Но он сидел тут из-за Настены. Да, чего теперь от себя таить – из-за нее. А теперь и ее не успел получить, только руки обжег, и с жизнью простится. Только и останется – быть с ней в одну могилу зарытым. Нет, в одну яму сброшенным. А то и ямы им искать не станут, просто так пристрелят да оставят валяться здесь же, в светелке, под старыми портретами Эвочки и Лидочки, а дом, конечно, сожгут. Ну что ж, вот и будет им с Настеной совместный погребальный костер, будто в Древней Элладе!
