Юлия, дочь Цезаря (СИ) - Львофф Юлия

Помпей смотрел в толпу факельщиков и музыкантов, заслонявших от него тоненькую фигурку, укутанную в длинное покрывало огненного цвета — flammeum — и осыпаемую звонким дождём из мелких серебряных монет. Сердце проконсула билось молодо и часто; кровь жаркими кругами ходила по телу, каждый мускул наливался упругостью, и радостное возбуждение стесняло грудь.

Сколько же он искал этой любви! Трижды он был женат и трижды несчастлив в браке, хотя ни одна из его жён не могла бы упрекнуть его в равнодушии или невнимании. Но любил ли он этих женщин и мог ли полюбить, если союз с каждой из них благословляла не Венера, а Кайрос, божество благоприятного случая: чьих-то симпатий, чьих-то корыстных замыслов?

Лицо Помпея на миг омрачилось.

Чьих-то?.. Он должен быть откровенен с собой: он не принимал бы предложений, если б не видел в них выгоды для себя.

Совсем молодым он взял в жёны Антистию, дочь претора, который выступал судьёй на процессе, где Помпей защищал интересы своего отца, обвинённого в хищении государственных денег. Претор (будущий тесть) вынес оправдательный приговор.

Будучи полководцем у диктатора Суллы он женился на падчерице последнего, которая в то время была не только замужем, но и беременна. Помпей понимал, что весьма неблагородно с его стороны вводить в свой дом чужую жену, и всё-таки не устоял перед уговорами Суллы. Сулла же хотел породниться с Помпеем (тот вызывал у него восхищение своей воинской доблестью), считая, что это родство будет весьма полезно для его власти. А Помпей вместе с новой женой получил могущественного покровителя…

И, наконец, Муция. Мать его детей. О ней он хотел вспоминать меньше всего…

То, что он так долго искал, Помпей нашёл совсем неожиданно: девушку в покрывале огненного цвета, которая была сейчас в нескольких шагах от него. А, может, это вовсе не он её нашёл, а она его? Не всё ли равно? Главное — что они нашли друг друга в этой жизни. И хвала богам, что эта его любовь нашлась не раньше, а именно сейчас, под конец всех мытарств и метаний. Нашлась бы раньше — неизвестно, чем кончилось бы…

Да раньше он и не мог бы её найти — слишком юна… ведь девчонка совсем. Девчонка, которая росла для него. А он мужал для неё, для неё ошибался и мучился, и искал, искал…

Вокруг мелькали чьи-то лица, и невообразимый шум сотрясал напоённый густыми ароматами цветов и благовоний воздух, нарушал привычный покой квартала Карин[54]. Оглушительный барабанный бой, визги флейт, громкие возгласы должны были, по представлению римлян, отпугивать злых демонов ночи, которые угрожали торжественному шествию. Время от времени люди, сопровождавшие невесту в её новый дом, не сговариваясь — по древней традиции — хором выкрикивали: «Талассио! Талассио[55]!»

Но вот всё утихло — оборвались на последнем слоге фесценнины[56], и в наступившей тишине стало слышно дыхание собравшейся перед домом Помпея толпы. Призывая богов-покровителей брака, пронуба[57] (это была Атия) соединила руки Помпея и Юлии и, подавая невесте факел, который, по обычаю, заботливо пронесла в свадебном шествии, проговорила звучным — так что было слышно даже в последних рядах зевак — голосом:

— Зажги очаг в твоём новом доме! Будь внимательна, не давай ему погаснуть, дабы никогда не угасало счастье в твоём доме…

После этого Помпей — он вправду чувствовал себя молодым и сильным — легко подхватил Юлию на руки и под возгласы ликующей толпы перенёс через порог своего дома.

— Эй, потолок поднимайте, — /О Гименей!/Выше, плотники, выше!/О Гименей!/Входит жених, подобный Арею,/Выше самых высоких мужей![58]

— Может, он и выше других мужей и на поле битвы подобен Арею, может, славы и почестей заслужил больше других, да только не всегда Тихе[59] дарит ему свои улыбки, — угрюмо заметила кормилица Юлии, аккуратная полная гречанка по имени Дорида, хмурым взглядом провожая сияющего Помпея с её «ненаглядной девочкой» на руках.

И затем с внезапно вспыхнувшим отчаянием и тревогой принялась причитать, вскидывая пухлые руки:

— Велик-то он велик! Но несчастлив в любви и другим счастья дать не может… И что за Рок его преследует?! С одной женой согласия не было — прогнал; другая, бедняжка, тоже ведь не с ним была помолвлена — умерла при родах… А с третьей с позором развёлся!.. Да лучше бы мне умереть прежде, чем узнать о том, что и мою малышку ждёт печальная участь! Ах, Юлия, девочка моя, что же с тобой будет?!

Рабыни дома Цезаря кинулись утешать удручённую кормилицу невесты.

А в триклинии дома Помпея уже шумело праздничное пиршество. По выложенному финикийской мозаикой полу, натёртому, как и полагалось в домах римской знати, мятой, порхали разодетые в яркие туники рабы, обнося гостей блюдами из дичи, рыбы и овощей; играла музыка; горели десятки лампионов самых причудливых форм; с потолка свисали шпалеры из алых и белых роз. Чудесный аромат белоснежных цветков мирта смешивался с аппетитными запахами изысканных яств — в этот день лучшие повара Рима (многих из них прислал известный гурман Луций Лукулл) превзошли самые смелые ожидания.

Пока Юлию готовили к её первой брачной ночи (она совершала традиционное омовение — ритуал так называемого «освящения»), Помпей вышел на полукруглую террасу экседры. За ним незаметно последовал Цезарь: в мягких италийских сумерках они легко узнали друг друга.

— Посидим, Гней. — Цезарь опустился на длинную мраморную скамью под сенью дикого винограда.

— Посидим, мой дорогой тесть, — весело откликнулся на его приглашение Помпей.

Какое-то время они молчали, точно наслаждались оба душистой свежестью ночного воздуха.

Плоские вершины пиний уходили в чёрное, усыпанное звёздами небо; лунный свет заливал крыши и колонны портиков, увитые гирляндами цветов и веток с тяжёлыми плодами гранатового дерева.

— Восхитительная ночь! — наконец негромко произнёс Помпей. — Я чувствую себя счастливым как никогда в жизни.

Цезарь кивнул, будто соглашался с его признанием, а затем вдруг спросил:

— Скажи мне, Гней, как разумный человек, а не как пылкий влюблённый, который распаляет свою страсть воображением. Скажи искренне, всегда ли Юлия тебе одинаково дорога?

Помпей вскинул голову и взглянул на Цезаря так, будто никогда прежде его не видел. Глаза его говорили убедительней, чем самые красноречивые признания.

— Я надеюсь, у вас с Юлией всё удачно будет.

— И я надеюсь.

— Дочь-то у меня одна, как одна голова на плечах. Береги её, Помпей.

— Я люблю её, — коротко ответил Помпей и умолк, поджав губы.

Было тихо. Только из глубины дома долетали отрывистые голоса и звонкий женский смех. И вдруг, в этой тишине, оба — как по уговору — вздохнули. Вздохнули и смутились оба.

— Мне пора, — сказал Помпей, вставая.

— Погоди. — Цезарь удержал его за руку.

Наступила пауза.

— Ты помнишь наш уговор?

— Я никогда не забываю того, что обещал, — сухо ответил Помпей: Цезарь начинал разговор (конечно, он возник бы рано или поздно!), который сейчас, этой дивной ночью, был неприятен ему.

— Обе Галлии — Цизальпинскую и Косматую — вместе с Иллириком. А также четыре полных легиона сроком на пять лет, — произнёс Цезарь тоном, не допускавшим возражений.

— Ты их получишь. — Помпей смотрел ему прямо в глаза.

— На пять лет, Гней, — повторил Цезарь твёрдо. — И ни годом меньше.

— Я понял, — сказал Помпей и поморщился: их беседа походила на торг, беззастенчивый и ничем не прикрытый. Если бы это его не касалось, он решил бы, что Цезарь отдаёт дочь в обмен на управление провинциями и командование легионами. Хотя, в сущности, так оно и было.

Цезарь снова умолк, словно задумавшись о чём-то; он сидел с чуть склонённой головой — Помпей мог видеть его зачёсанные с темени на лысеющий лоб тонкие волосы — и расправлял ладонью складки тоги. Помпей в нетерпении переминался с ноги на ногу: он ещё ждал, что скажет или предложит ему человек, чья дочь была для него дороже всего на свете.