Юлия, дочь Цезаря (СИ) - Львофф Юлия

Погружённый в свои переживания, Цепион не замечал людей, которые шли — одни навстречу ему, другие обгоняя — по одной с ним стороне улицы. И очень удивился, когда услышал раздавшийся рядом знакомый голос, окликнувший его:

— Сервилий Цепион! Вот так встреча!

Тит Клавдий Криспин был его товарищем по военной школе и самым серьёзным его соперником в палестре[45]. Получив тяжёлое ранение в одной из битв, Криспин возвратился в Рим и принялся проматывать отцовское наследство с такой расточительностью, словно каждый спущенный им на ветер сестерций мог вернуть ему уважение окружающих. Уважение, которое, как ему казалось, он потерял с крахом своей военной карьеры.

— Я слышал, ты собирался жениться. И не на ком-нибудь, а на дочери своего полководца, — сказал Криспин с ухмылкой, придававшей его обезображенному шрамом лицу зловещее выражение.

Он стоял перед Цепионом в окружении молодых людей — раскинутые, как плети, руки (обе увечные) лежали на их плечах; все были пьяны и веселы. Их громкий идиотски-весёлый хохот и странно размытые лица вызвали у Квинта приступ брезгливости, а потом… Потом он внезапно почувствовал, как боль стиснула ему горло.

Неужели это от страха? — промелькнуло у него в голове. — От страха, что и я когда-нибудь стану таким же, как он… Когда-нибудь, когда осознаю, что потерял смысл жизни…

— Так отчего же Цезарь расторг вашу помолвку? — продолжал между тем Криспин насмешливым тоном. — Что ты думаешь об этом, Цепион?

— Что бы я об этом ни думал, тебя не касается, — угрюмо ответил Квинт, глядя ему в глаза.

— Я всё же не могу взять в толк, как Цезарь смог так подло поступить с тобой? — не унимался Криспин. — Называл тебя зятем — и вдруг… Откуда только взялся этот Помпей? Не успел развестись с прежней женой, а уже к другой, молоденькой, сватов заслал. И то правда: седина в бороду — бес в ребро…

Имя соперника было названо — и на мгновение в воздухе повисла вязкая гнетущая тишина.

Квинт должен был приложить все усилия, чтобы сладить с собой, чтобы его лицо, его взгляд, даже его дыхание не выдали глазевшим на него в предвкушении скандала Криспину и его приятелям истинных чувств, которые он питал к Помпею.

— Ты испытываешь к Помпею личную вражду? — неожиданно спросил Цепион, и в его словах прозвучал вызов.

Кривая ухмылка тут же исчезла с лица Криспина.

— Я воевал под его аквилами[46]. Я не покинул бы военное поприще и до сей поры, если б не тот злосчастный день…

— Ты думаешь, что стал калекой по вине Помпея?

Квинт видел: своей безжалостной язвительностью он затронул слабое место Криспина.

Сдержав бешенство, тот серьёзно ответил:

— Удар поддых, Цепион. Ладно, мы квиты…

И тут они услышали громкие крики уличных мальчишек: «Flava coma![47]» — те бежали за увитым цветами паланкином, в котором на пёстрых подушках полулежала роскошно одетая женщина. Паланкин несли рослые рабы в жёлтых туниках; огромные круглые серьги отбрасывали золотистые блики на их чёрные бесстрастные лица.

— Flava coma! Flava coma! — выкрикивали мальчишки, показывая им язык и подпрыгивая вокруг паланкина.

Женщина в паланкине приподнялась и, собираясь сделать знак рабам, чтобы разогнали толпу, раздвинула затканные золотым шитьём занавески.

Она была восхитительна! С изящно очерченной линией шеи и плеч, с высокой грудью и плавными изгибами бёдер — всё подчинено гармонии — она могла вдохновлять ваятелей или поэтов, ценителей женских форм, искателей потрясающих женских образов. Было в её красоте, ни с чем не сходной и самим этим несходством притягательной, нечто экзотическое. Поражал удивительный контраст между золотистой смуглой кожей и роскошными, собранными на затылке в чудесный узел, редкого серебряного цвета волосами.

Так получилось, что глаза красавицы, тоже серебристо-серые, оттенённые чёрными ресницами, остановились на стоявшем посреди улицы Цепионе. Мгновение они смотрели друг на друга; затем она приветственно помахала ему рукой, украшенной вспыхнувшим на солнце многоцветьем драгоценных камней запястьем, и проплыла в своём паланкине дальше, оставив его приросшим к каменной мостовой.

— Прекрасна, не правда ли? Божественно прекрасна! — обратился к Цепиону Криспин, также пребывавший под властью чар незнакомки, вслед которой он смотрел с откровенной жадной страстью.

Цепион уклонился от прямого ответа и лишь сухо, невпопад заметил:

— Розовый цвет ей не к лицу. Гораздо удачнее — под необычный оттенок её волос — был бы голубой или серый…

— Она долго жила на Родосе[48], её любимые цветы — розы, и одежда её — все тона этих цветов, — пояснил Криспин и, переведя взгляд на Цепиона, с удивлением спросил: — Так ты не знаешь, кто она?

Цепион пренебрежительно пожал плечами:

— Какая-нибудь куртизанка, которая знается только с богатыми людьми и втайне мечтает о славе Таис или Фрины[49]. Что мне до её имени?

— О, эта куртизанка знается не просто с богатыми людьми! — воскликнул Криспин. — Весь цвет римской знати бывает в её покоях, лучшие мужи Рима ищут её благосклонности. Она — bonae meretrice[50] — и окружающая её роскошь так же ослепительна, как блеск знаменитых афинских гетер. Как ты думаешь, во сколько обходится эта красавица?

— Её наряды, драгоценности… Я догадываюсь, — неохотно продолжал разговор Цепион, думая только о том, как бы избавиться от Криспина.

— Ни о чём ты не догадываешься, — не отставал тот. — Ты не знаешь, что она владелица нескольких вилл, с рабами и землями. Не знаешь, что сенатор Метелл, украшая храм Диоскуров картинами и статуями, велел написать её портрет и посвятил его богам. Не знаешь…

— Довольно, — остановил его Цепион, — мне незачем это знать! И мне нужно идти…

— Нет, постой! — Криспин был возмутительно настойчив. — Дослушай мой рассказ: возможно, он покажется тебе интересным.

— Куртизанки никогда не были мне интересны. Любовь за деньги не привлекает меня.

Ветеран Помпея пропустил мимо ушей замечание Цепиона и с каким-то мстительным азартом повёл разговор дальше:

— Её зовут Флора. Валерий Триарий, будучи на Родосе, сделал её своей наложницей, а затем привёз её с собой в Рим. Здесь она стала известной куртизанкой и любовницей… Кого бы, ты думал? — Криспин выдержал паузу и торжествующе-злорадно закончил: — Помпея Магна!

Снова Помпей! Куда ни пойди — везде он, — с раздражением подумал Цепион. Он стал холоден как лёд и таким же — ледяным — голосом произнёс:

— Как я уже говорил, мне всё это безразлично. И дай мне наконец пройти! Я тороплюсь.

— Неужели? — Криспин неожиданно расхохотался. И с прежней своей издевательской ухмылкой прибавил: — А я-то думал, ты уже опоздал…

Глава 8

В уютном великолепии конклава[51] Флора завершала утренний наряд. Она глянула в большое овальное зеркало и тонкой кисточкой захватила немного румян из серебряной пиксиды[52], купленной ею в Коринфе, во время последнего путешествия по Греции. Лёгким взмахом руки — тихонько зазвенели браслеты на её запястье — она искусно провела кисточкой по своим бархатистым щекам: их обычную матовую бледность ещё скрывал чудесный золотистый аттический загар, и всё же ей было не обойтись без румян.

Флора приблизила лицо к зеркалу с пляшущими на нём солнечными бликами и, нахмурившись, внезапно отбросила кисточку с румянами.

Она должна была признаться себе, что смятение, охватившее её после того, как узнала, что Помпей выбрал в жёны юную девушку, нарастало с каждым днём всё больше и больше. В ней вдруг появилась неуверенность, страх мучил её. В одночасье она обнаружила то, что прежде как будто ускользало от её придирчивого взора. Она заметила, что кожа её начала увядать, теряя упругость и нежную сочность, что у глаз и у рта появились морщинки и что весь её облик почти утратил ту живость и трогательное безмятежное очарование, что свойственно юности.