Филиппа Грегори - Меридон, или Сны о другой жизни

Они поспешно ретировались, оставив меня наедине с моей жаркой, пульсирующей болью, в душно натопленной комнате. Я опять провалилась в какое-то подобие дремы.

Едва закрыв глаза, я увидела перед собой незнакомую, но очень похожую на меня девушку, она была одета в странную, тяжелую одежду и сидела на лошади. Ее амазонка из серого бархата была незнакомого, старинного покроя. Ее глаза казались гораздо зеленее моих, такие бывали у меня, только когда я чувствовала себя счастливой. Она выглядела беззаботной, и было не похоже, что она пролила хоть одну слезинку в своей жизни.

Я услышала смех девушки, кто-то держал поводья ее лошади, и я увидела ее любящую улыбку, обращенную к нему. Но хотя ее лицо было ласковым, я знала, что она учит себя быть злой и жестокой, что она погубит того, кто стоит сейчас рядом, как погубит каждого, кто посмеет встать на ее пути. Я знала, кто она. Это была моя бабушка, великая Беатрис Лейси, которая умела заставить землю цвести, а людей, работавших на ней, умирать с голоду. Беатрис, остановить которую могли только огонь и гнев. Почему-то сейчас я точно знала, что я — настоящая Лейси. Когда я, стоя на арене, была уверена, что держу публику в своем грязном и потном кулачке, это была уверенность Лейси. И холодность, которой моя бабушка прикрывалась, точно ледяным плащом, она тоже передала мне. Она словно говорила: «Я! Только я! Кто тут собирается любить меня? Прочь!» Было странно, что именно сейчас, стрелой мчась к смерти, я вдруг увидела Беатрис и поняла, что я — Лейси до самого мозга костей.

Дверь опять отворилась, и я увидела маленькую бедную служанку Эмили в надетом поглубже чепце.

— Пожалуйста, мэм, — сказала она. — Они велели дать вам это. — В одной руке она держала флакон лауданума, в другой — стакан воды. — И велели прислуживать вам, пока ее милость не вызовет сиделку. Но извините, мэм, я никогда ничего такого не делала и не знаю, с чего начать.

Я попыталась улыбнуться ей, но не могла даже пошевелиться. Видно, дела мои быстро ухудшались, поскольку еще несколько часов назад я могла пусть плохо, но говорить.

Служанка явно встревожилась моей неподвижностью и молчанием.

— Вам так плохо, мисс? — спросила она и подошла чуть поближе. — Ох, какой кошмар, — со страхом произнесла она.

Я невольно каркнула от смеха, и она даже отпрянула.

— Прошу прощения, мэм, — упавшим голосом сказала служанка и капнула в стакан немного лекарства. — Они велели дать вам это.

Я подумала, какой сильной должна быть доза, чтобы унять мою боль. Постаравшись поднять голову, я почувствовала, как комната закружилась перед моими глазами, а кровать закачалась, словно корабль в штормовую погоду.

— Я поставлю его вот сюда. — И служанка поставила стакан с лекарством рядом с лимонадом. — Вы возьмете его, когда захотите.

Она беспомощно оглядела комнату, пытаясь найти подходящее для себя занятие.

— Я разожгу для вас камин, — обрадовалась она и поспешила к нему.

Та маленькая часть моего существа, которая с упрямством цеплялась за жизнь даже в самые тяжкие минуты моего детства и в страшную ночь смерти Данди, сейчас поддерживала меня и приказывала подняться и выпить лекарство. Я пыталась позвать служанку и попросить ее помочь мне. Ибо, если я выпью лекарство, я смогу заснуть. А если я засну, то, когда настанет кризис, у меня будут силы бороться. Я должна бороться. Я должна победить.

Я попробовала вскрикнуть, но смогла выдавить лишь сдавленный хрип, который служанка даже не услышала. Затопив камин, она выпрямила спину и встала, комната казалась жаркой, как плита, а отблески камина сияли как бешеные.

— Вот так-то лучше! — довольно воскликнула она и опять подошла к кровати. — Вам больше ничего не требуется, мэм?

— Эмили, — прокаркала я.

Она тут же встревожилась.

— Постарайтесь пока не говорить.

Служанка участливо наклонилась ко мне, но не догадывалась, что мне нужно помочь. Ей слишком часто запрещали входить в господские комнаты, приказывали подниматься только по черной лестнице, не подходить к господам и низко приседать, когда они оказывались поблизости. Она была слишком хорошо вышколена, чтобы дотронуться до меня хотя бы пальцем.

Эмили проскользнула к двери и, присев, исчезла. Я хотела позвать ее обратно, но у меня так перехватило горло, что из него не вырвалось ни звука. Я смотрела на расписной потолок, на нарядный фриз, украшенный пухлыми золотыми купидонами. Я вспомнила жестокую, выносливую, как мужчина, Меридон и попыталась встать.

Но ничего не получилось. Я не была больше Меридон. Я была маленькой Сарой Лейси с опухшим от тифозной горячки горлом, от меня исходил запах смертного пота, и у меня ломило все кости. Я бы заплакала от жалости к себе, если бы сами слезы не сгорели в жаре моего тела.

Я упала обратно на подушки и постаралась не бояться. Теперь я знала, почему Сьюел отказалась ухаживать за мной, почему Риммингс побоялась даже коснуться меня и почему Эмили воскликнула: «Какой кошмар!», когда увидела мое лицо.

Я поняла это, когда мельком увидела свое отражение в зеркале напротив. Мое лицо было белым, как у трупа, глаза будто обведены кругами, а губы были такими запекшимися и потрескавшимися, что казались просто засохшей под носом кровью. У меня был тиф.

ГЛАВА 34

Я лежала одна в течение долгих-долгих часов. Никто не пришел проведать меня. Весь дом был погружен в утреннюю тишину, которой всегда требовала леди Кларенс. На улице послышались звуки шарманки, но тут же хлопнула входная дверь, и наш лакей коротко приказал шарманщику убираться. Часы церкви Святого Георга начали отбивать время, но сколько я ни пыталась сосредоточиться, я не могла сосчитать число ударов. Наверное, их было около десяти.

Я чувствовала, как неведомые жестокие клещи все туже сжимают мое горло, и боялась, что скоро совсем не смогу дышать. И тогда я умру. Но теперь во мне не было того равнодушия и готовности к смерти, которые сопровождали меня после того, как погибла Данди. Меня охватил приступ паники, как тогда на трапеции, когда я судорожно цеплялась за перекладину, боясь, что упаду. Должно быть, скоро я задохнусь.

Закрыв глаза, я попыталась погрузиться в сон, но это оказалось невозможно. Мое горло было сухим, как бумага, распухший язык не помещался во рту. Мне казалось, что я умираю от жажды, а не от тифа. Графин с лимонадом стоял на столике, недоступный, как мираж. Там же виднелась склянка с лауданумом, который мог облегчить мои мучения.

Внезапно комната наполнилась каким-то скрежещущим звуком, похожим на звук пилы в сухом лесу. Он то возникал, то опять пропадал. Я догадалась, что это был звук моего дыхания, и, в страхе открыв глаза, подумала, что когда-то в фургоне точно так же дышала моя мать. Я со стыдом вспомнила, как в своей неосознанной детской жестокости ругала ее про себя оттого, что она мешала мне спать, вырывая из сна о Вайдекре.