Кровавая заутреня - Нина Алексеевна Левина
Он крепко обнял жену и зарылся носом ей в шею — тёплую, родную. Её мягкая грудь упиралась в его грудь, вызывая знакомое приятное волнение. Все красавицы мира не могли сравниться с его дражайшей Улюшкой, следовавшей за ним по пятам все годы семейной жизни, создающей уют и ощущение дома в любом месте, куда б его не забрасывала судьба. Но он не мог не замечать, до чего тяжела ноша верной жены военного, поэтому и желал для единственной, горячо любимой дочери другой судьбы.
— Обещай, что увезёшь Кати, как потеплеет, и займёшься её устройством.
— Да куда ж деваться, слушаюсь, господин подполковник, — тихо прошептала Ульяна Назаровна, отвечая на жаркие сухие поцелуи. Усы мужа защекотали по щекам, потом в месте за ушком, спустились по мягкой шее…
Но не только супругам Кайсаровым не спалось. Кати почти всю ночь пролежала в кровати с открытыми глазами, грезя наяву. Какие только картины не рисовало ей воображение! Вот Алексей сжимает её в объятьях, вот он целует её и говорит, что потерял покой и сон от любви, а вот он, стоя на колене, умоляет её стать его женой. Кати краснела в темноте, гнала от себя эти мысли, но сразу же к ним возвращалась, тая от нахлынувших чувств, боясь их и мечтая, чтобы грёзы превратились в явь. Она заснула только под утро, но и во сне продолжала видеть молодого капрала, чувствовать его прикосновения к щекам и губам, ощущать сквозь мундир тепло его сильного горячего тела. После такой ночи Кати всё утро и день пребывала в задумчивой рассеянности. Она бродила по комнатам, переставляла предметы с места на место, не понимая, зачем делает это, невпопад отвечала матери или вообще не слышала её.
— Уж не заболела ли ты, душенька, — встревожилась Ульяна Назаровна, наблюдая за дочерью. — Подойди-ка, потрогаю лоб. Щёки прям пунцовые.
— Да нет, матушка, всё хорошо, — ответила Кати и сразу же побледнела, испугавшись, что выдала матери свои чувства, — просто душно как-то у нас. Жарко.
— Тут ты права, милая, весна идёт, теплей становится. Феоктиста! Не топи так сильно, — велела Ульяна Назаровна прибежавшей на крик служанке. — Чай, не зима уже.
— Дык тесто для пирогов, барыня, подходит, — развела руками Феоктиста.
— А ты с чем пироги затеяла? — оживилась мать Кати.
— С рыбой и луком, с капустой ещё Панкрат Васильевич просил.
— А с творогом?
— И с творогом будут, и с яблоками. Ой, барынька, давеча ходила тут на рынок, так насмеялась.
— Что ж смешного на рынке было?
— Неучи тут одне. Говорят не по-людски. Я-то творог искала, а они мне — берить сыр. Я им — какой же это сыр? Это творог, а они…
Ульяна Назаровна и Феоктиста завели привычный разговор об особенностях местного диалекта, а Кати, не в силах это слушать, вышла из комнаты, набросила пальто и, на ходу завязывая чепец, выскочила наружу.
— Ты куда, душенька? — крикнула ей вслед мать.
— Подышать хочу, пройдусь по улице!
Она спустилась по лестнице и заметила пани Катаржину, оглядывающую свой сад.
— Здравствуйте! — крикнула ей Кати.
— Добры день! Как ваше здоровье? — отозвалась пани Рапацкая, направляясь к девушке. И не дожидаясь ответа, продолжила: — Чекаю, когда вишни зацветут — бардзо красно. А поречка уже набухла, весна ранняя будет.
— Хорошо бы, — вздохнула Кати, оглядывая хозяйку дома.
Пани Катаржина была невысокой худосочной женщиной лет пятидесяти, всё время одевавшейся в чёрное в знак траура по мужу. Он одним из первых примкнул к Тарговицкой конфедерации и погиб в столкновениях с её противниками. К русским он всегда относился с большим почтением и считал, что только крепкий союз с ними может спасти Польшу от внутренних раздоров и внешних врагов. Сама пани Рапацкая относилась к тому типу людей, которым всё равно, какие законы и порядки будут установлены в Польском Королевстве — она бы приняла любые. Лишь бы цвели вишни в её маленьком садике, не болела бы дочь и было что подать на стол и во что одеться. Но убеждения её покойного мужа хорошо были известны в Праге и проецировались на неё. Пани Катаржина не раз ловила косые взгляды соседей, приверженцев конституции, поэтому обезопасила себя от их нападок, сдав часть дома русскому военному. Так же как у Яси, у пани Катаржины были голубые глаза, только без огонька молодости, потускневшие от забот и выплаканных слёз. Светлые волосы женщина прятала под чёрный старомодный чепец с кружевами. Как ни странно, он не старил её, а придавал тонким чертам лица некое благородство.
Скрипнула низенькая калитка, и в палисаднике показалась Яся с небольшой, заполненной мелочами корзиной в руках. Она поздоровалась с Кати, одарив девушку приветливой улыбкой, поцеловала мать и впорхнула по крылечку в дом. Каждые вторник и пятницу Яся ходила в центр Варшавы, сдавала вышивку, делала покупки и возвращалась всегда весёлая, разрумянившаяся. Кати с завистью смотрела на неё — Яся могла ходить куда угодно, а ей не позволяли в одиночестве гулять дальше моста и нескольких соседних улочек. И матушка была тяжела на подъём и совсем не стремилась на прогулку через Вислу. Она и по Праге-то ходила только по необходимости. Предместье оказалось довольно большим, со своим рынком, заполненным шумными горластыми торговками, с лавочками и корчмами, но не было в нём того королевского лоску, которым блистала левобережная Варшава. В Праге сильно ощущалась прослойка из вчерашних жителей села, перебравшихся поближе к городу и обустраивающих свою жизнь как горожане. Расквартированных военных Российской Императорской армии тут тоже хватало. Некоторые держались друг друга, собираясь по вечерам для совместного времяпрепровождения, некоторые жили обособленно, как отец Кати.
— Я пойду пройдусь, — сказала девушка, махнула рукой пани Катаржине и медленно пошла в сторону Вислы.
День выдался солнечным, но с лёгким морозцем, приятно холодившим горящие щёки. Прохлада подействовала на Кати успокаивающе, она дошла до реки и постояла немного, вглядываясь в противоположный берег. Там возвышался королевский дворец, позади него тянулся Барбакан, острыми крышами к небу устремились костёлы, недалеко от них распластались приземистые казармы и в одной из них… Кати вдруг подумалось, что уже сегодня вечером Алексей снова нанесёт визит, а у неё на
