Волчья ягода - Элеонора Гильм
Зоя выплеснула лохань с помоями прямо под ноги Аксинье.
– Чертова баба.
– Ты что сказала? – кричала ей вслед Зойка.
Ее муж оказался сговорчивее. Едва увидев Аксинью на пороге кузни, он сразу кивнул Глебке: мол, дальше сам, вытер руки о рваную тряпицу и бросил ее брату со словами:
– Один работай.
Тот скорчил недовольное лицо:
– Куда с колдуньей побёг, умник? Я один не управлюсь. – Но Игнат молча погрозил кулаком.
Кузнец припустил по тропе так быстро, что Аксинья еле поспевала за ним.
– Ей совсем худо? – Игнат разверз уста лишь на полдороге.
– Боюсь, не закончится все добром. Пришлось ее надолго оставить. Боюсь, как бы… – Аксинья не стала продолжать. И так все ясно.
Игнат почти бежал, но дышал он громко и трудно, и Аксинья коснулась плеча:
– Ты передохни. Чуть раньше придем – чуть позже, делу не поможешь.
Чем ближе они подходили к избе, тем медленнее шел Игнат, грудь его разрывал сухой кашель, будто острое сено кололо, изводило его изнутри. Поймав внимательный взгляд Аксиньи, он отмахнулся:
– От кузни вся скверна, в пекле денно и нощно сижу – огнем кашляю, ровно Змей Горыныч.
Агафья еще была жива. Ее грудь еле заметно вздымалась, синеватые веки приоткрылись.
– Агафья, ты чего? – Игнат схватил ее руку, и его ладонь утонула в широкой Агашиной длани.
– Так вишь… Дитя на свет не торопится.
Аксинья застыла на пороге, ее душа целительницы рвалась вперед: что с дитем и роженицей? Но, помедлив, вышла из избы, поняла, что нужно им поговорить. Она прикрыла дверь, но слышала каждое слово.
– Агаша, помирать не надо, ты чего?
– Игнат, свет мой, ты обещай мне, обещай одно…
– Скажи…
– Ребенка возьми к себе, не бросай. Боюсь я за него.
– Зоя разъярится… кричать будет и…
– Ты не отступай, она тебя потерять боится. Примет дитя… Поорет и примет, я ее знаю, она кричит много, но не такая злая. – Агаша замолчала.
Аксинья многое услышала этой ночью и из горячечных, обрывочных слов складывала непростую историю Агафьи и Игната.
Агафья
У старой Авдотьи ровно через девять месяцев после смерти мужа родилась дочь. В Еловой долго дивились чуду: всю жизнь мужик с бабой жили, и Бог потомства не давал, а тут среди утраты и горестей каганька[25] вылезла на свет.
Авдотье помогали всей деревней, строгую работящую бабу уважали. После ее смерти за девочкой присматривали Зоя и Петр Осока, с их дочкой Зойкой Агаша и сдружилась. Нет, ту близость, что возникла между двумя девчонками, даже дружбой назвать было нельзя, здесь подходило другое слово: родство, кровная связь, а скорее, служение. Крупная, нескладная Агафья боготворила кругленькую, ладную, бойкую Зою-младшую. Агаша брала на себя тяжелую работу в хлеву и на поле, и Петр шутил, что, за неимением наследника, в хозяйстве ему подмогой сын по имени Агафий. Зоям – младшей и старшей – шутка не нравилась, но Агафья только улыбалась.
На вечерки и гулянья она всегда ходила, не оставлять же подругу одну. Ни одного ласкового словца, мужского взгляда, а тем паче женихов вокруг Агаши не наблюдалось.
Зойка все чаще кричала на нее, звала «коровой» и «трупердой»[26], находила огрехи в работе и стряпне, Агафья только кивала и без возражений выполняла все требования сварливой подруги. Ее мужа, Игната, и детей она считала своей семьей, обихаживала их, брала на себя большую часть бабской работы по дому. Зойка оказалась искусницей в ткачестве и шитье, из-под рук ее выходили добротные полотна. Так некоторые шутили, что у Игната Петуха две жены – законная Зойка и подневольная Агафья.
Игнат на подначки внимания не обращал, Зойкину подругу считал он сестрой. Летом 1613 года Игнат, Зоя и Агафья уплыли на сенокос вниз по Усолке. Игнат устроил два шалаша – один для себя и жены, другой – для Агафьи.
Косили до самого заката, не обращая внимания на мошкару и слепней. Уморившиеся бабы ушли спать, а Игнат остался сгребать накошенное. Только ощутив, как заломило руки, он лег в стогу, и трава сплетала для него славные песни. Он проснулся от утренней прохлады, заползшей под рубаху.
Игнат вернулся к шалашам и завалился в ближайший из них. Под утро теплая женщина дышала прямо под его ухом, шептала что-то во сне. Он ощупывал ее высокую грудь, бедра, и неясная мысль ушла, изгнанная желанием. Чресла налились тугим жаром, что после возвращения с войны стало редкостью. Игнат задрал юбку и вошел в неподатливую влагу. Жена отзывалась на его лихорадочные движения, и пот выступал меж ними, смачивая тела в единое естество. Скоро он обмяк в сладком освобождении.
Игнат сонно подивился ретивости, которую не утратил после многочасового сенокоса. Он задремал и проснулся по нужде, когда рассвет пробил себе дорогу. Сквозь сплетение веток Игнат разглядел ту, что так охотно отвечала на его порывы. Агафья открыла глаза, и он не прочел в них недоумения или гнева, лишь ласку и покорность. Игнат выругался сквозь зубы: измаявшись на сенокосе, он перепутал шалаши. Путаница ввергла в нечаянный грех.
Игнат наскоро умылся, вернулся на заливные луга, погрузил косу в сочное разнотравье, чтобы работой изгнать неловкость и страх.
Суетливая Зоя так ничего и не узнала. История осталась бы в ночных сокровенных снах Агаши, если бы не начавший расти живот. Крупная, полная баба скрывала свое положение до самого последнего дня.
Из последних сил Агаша добралась до избушки знахарки. Что делать с ребенком, она не знала, понимала одно: Зоя не простит ее, незамужнюю, принесшую в подоле.
* * *
Аксинья вытолкала кузнеца прочь, задрала Агашины юбки, раскинула безвольные ноги роженицы. К ее радости, русая головка упорно стремилась вперед, и скоро, через стоны и боль, ребенок появился на свет.
Аксинья взяла в руки крохотное существо. Тряхнула за ноги, шлепнула по тощему заду, и изба заполнилась громким писком. Агафья затихла после тяжелых родов. Аксинья обтерла младенца вехоткой, погладила поросшую коротким волосом голову, сунула под бок уснувшей матери.
Игнат сидел на крыльце, грыз тонкую травинку.
– Мальчишка у тебя.
– Живой? И она живая?
Аксинья кивнула. Игнат выбросил травинку, сорвал новую, руки его тряслись, будто у пьяницы.
Они долго сидели на крыльце, и повисшее безмолвие полно было не осуждения, а сочувствия.
– Я гляну? – Игнат резко встал и, не дожидаясь ответа знахарки, на цыпочках зашел в избу, и скрип половиц сопровождал его путь до спящей Агафьи.
– Аксинья, холодная она, – сказал он, и ребенок тотчас закричал, оплакивая свою мать.
* * *
Агашу
