Лора Бекитт - Любовь и Рим

– Нет, не поверила, но у меня не было никакой возможности тебя увидеть. Не могла же я целый день стоять у ворот, да и идти против твоего мужа…

– Понимаю. Не будем об этом. Лучше скажи, как ты жила?

– Плохо… в основном. Два года назад, если помнишь, была суровая зима: мы сильно мерзли, потому что не хватало денег на топливо. Крысы бегали по полу, не боясь нас… Мы не успели попасть в списки тех, кто имеет право на даровой хлеб, потому в начале зимы почти голодали. А потом мальчики заболели какой-то непонятной болезнью с сыпью по всему телу и еле выжили. От Элиара не было никаких вестей, и он перестал присылать деньги. Я не смогла устроиться в мастерскую, да и как бы мальчишки стали расти без присмотра, особенно Элий… Я просто не знала, что делать.

Гречанка замолчала, и Ливия поняла: она думает о том, о чем будет рассказывать дальше. Да, Тарсия вспоминала, вспоминала, как металась по всей Субуре, пытаясь найти хоть какого-нибудь лекаря, а потом и сама заболела. Ее тело пылало от жара, в голове была пустота, руки ослабли, ноги подгибались, и наконец она слегла.

Она принялась говорить, а Ливия сидела, не шелохнувшись, и слушала. Гречанка говорила спокойно, но каким-то безнадежным тоном, и Ливия со щемящим чувством глядела на столь знакомую горестную нежность губ и пронзительное выражение глаз своей бывшей рабыни.

– Да, этот человек привел врача и какую-то женщину, которая ухаживала за мной и за мальчиками, пока я не встала. Я была так слаба, и во мне оставалось так мало жизни, что я просто не могла сопротивляться тому, что меня окружало. А потом я подумала, что мне нужны деньги для Кариона, я должна выучить моего драгоценного мальчика, иначе потеряю всякое право называться его матерью. И мне становилось так страшно при мысли о том, что дети будут голодать… У меня была возможность избавить их от этой угрозы. Я только сказала Мелиссу, что не хочу жить с человеком, который занимается какими-то темными делами, – ведь у меня растут сыновья. Тогда он с усмешкой приподнял мою голову за подбородок и долго смотрел в глаза, а когда пришел в следующий раз, то сказал, что устроился смотрителем хлебных складов на берегу Тибра.

– Он жестоко обращается с тобою?

– Нет. И ничего для себя не требует. Нехитрый ужин, простая одежда, ну и… Хотя, случается, неделями не прикасается ко мне. Мы мало разговариваем. Я не слишком хорошо понимаю, зачем ему нужна, да он и сам едва ли это знает. Иногда он сидит и смотрит в одну точку, и словно бы о чем-то думает с таким выражением лица, что к нему боишься подойти.

Ливия поднялась с места и вновь с силой сплела пальцы.

– Веселая у тебя жизнь! А дети? Как ко всему этому относятся твои мальчики?

– Карион многое понимает… Без денег Мелисса он не окончил бы грамматической школы, не читал бы книг. Мелисс не подает виду, но ему нравится этот мальчик. И он никогда не спрашивает, зачем мне деньги, просто дает и все. Он к ним равнодушен. Он равнодушен… ко всему. – Она помолчала, потом тяжело произнесла: – С Элием сложнее, он избегает Мелисса, старается поменьше бывать дома, и мне трудно с ним сладить.

Немного помедлив, Ливия задала неизбежный вопрос:

– А если вернется Элиар?

На что гречанка произнесла жестко и сухо:

– Зачем мне думать об этом, госпожа? – А после резко перевела разговор на другое: – Если ты помнишь, я пришла из-за Кариона.

– Конечно. И у меня есть кое-какие мысли. Не знаю, получится ли то, что я задумала. Мне нужно немного времени. Придется съездить в Афины. Вместе с твоим сыном. Но сначала я должна поговорить с Луцием.

– Я еду в Афины! – сказала Ливия мужу, когда они остались одни после ужина. – И, если позволишь, возьму с собой Асконию. Луций еще мал, а ей будет полезно побывать в Греции.

Луций-старший молча смотрел на жену, не выказывая ни удивления, ни возмущения. Ему исполнилось сорок семь лет, и в заметно поредевших русых волосах сверкали серебряные нити, а резкие линии вокруг рта придавали его лицу презрительное высокомерное выражение.

Ливия говорила, а он терпеливо слушал. Потом спокойно произнес:

– Зачем тебе это нужно?

Ливия беспомощно пожала плечами. Она не слишком хорошо представляла, как продолжать разговор. Внезапно ее взгляд упал на стенную живопись, изображавшую ветви лавра и лебедей – священных птиц Аполлона.

– Взгляни, разве не искусство создает вокруг нас второй мир, населенный героями и богами, изображающий действительность так, как угодно нам самим? И если я вижу перед собой нечто созданное богами для радости людей, и могу спасти это чудо…

Луций усмехнулся:

– Вот пусть об этом и позаботятся боги.

– Боги не смогут устроить Кариона в риторскую школу.

– Ты – тоже, – веско заметил Луций.

– Почему? Он родился свободным. Он римский гражданин. Его пропуск в высший мир – стихи. В Афинах еще остались люди, ценящие настоящее искусство. – И поскольку Луций продолжал молчать, спросила: – Разве тебя не волнует поэзия?

Он пожал плечами.

– Я все понимаю… умом. Но не более того. Наверное, я просто иначе создан. – И, видя выражение ее глаз, прибавил: – Полагаю, в этом деле, как и в любом другом, все решают деньги. Я бы хотел, чтобы было иначе, но… это именно гак. Потому если для тебя так важно принять участие в судьбе этого юноши, бери любую сумму и поезжай в Афины. Я не против, и мне не жаль денег. Только не требуй от меня чего-то большего.

Ливия медленно прошлась по залу, пристально вглядываясь в полумрак стен. Потом резко повернулась к мужу.

– Я давно собиралась спросить, Луций… Ты получил в жизни все или почти все, что хотел. Ты чувствуешь себя счастливым?

– Да, – медленно произнес Луций, – у меня, и правда, есть все.

И хотел добавить: «Кроме радости в сердце». Но не добавил. Огорчало ли его это? Нет. Впрочем, иногда Луций представлял, как идет по солнечным улицам Рима рядом со взрослым сыном, кивая в ответ на почтительные приветствия знакомых, и его душу охватывало чувство какого-то возвышенного предела, предела земных надежд и мечтаний.

Он не ответил на вопрос Ливий. Вместо этого сказал:

– Я против того, чтобы ты брала с собой Асконию. Девочке тринадцать лет, она почти невеста, ей не стоит общаться с сыном какой-то вольноотпущенницы.

– Я хочу, чтобы она повидала мир, прежде чем выйдет замуж, – возразила женщина. – А Карион так хорошо воспитан, что знакомство и общение с ним не может никому повредить. К тому же Аскония как дочь сенатора должна что-нибудь знать о простом народе.

В последних словах Ливий прозвучала ирония, но муж не успел ответить: двери распахнулись, и в комнату с радостным криком вбежал Луций-младший.

– Отец! Мама! Каст произнес первое слово! Мы его научили – я и дедушка!