Шарлотта Физерстоун - Одержимый
– Через час, мама, или, может, через два, – пробормотал Линдсей, попятившись от матери. – Мне лишь нужно немного поспать. Совсем чуть-чуть.
Бросив пальто на сиденье кресла, Линдсей обратил внимание на серебряный поднос, стоявший на столе в холле. Пришло какое-то письмо. Его сердце волнительно затрепетало в странной надежде, что это было послание от Анаис. Увы.
Сломав печать, Линдсей обнаружил письмо, которое прислал ему Роберт Миддлтон, и направился в бывшую оранжерею. В свой гарем, рассеянно подумал Линдсей. Запретное место, созданное для того, чтобы заниматься запретными вещами.
По дороге в тайную комнату Линдсей подавил в себе нетерпение, заставлявшее ускорить шаг, чтобы быстрее оказаться в опиумном прибежище, и начал читать письмо на ходу.
«Реберн,
Я не знаю, будете ли вы присутствовать на крещении Мины, поэтому решил написать вам и сообщить, что в течение двух недель я заберу Мину и Маргарет домой, в Эдинбург. Уверен, вы согласитесь с тем, что это лучший выход для всех, кого касается эта история»…
Оказавшись один в своем убежище, Линдсей закрыл глаза и опустился на красный бархатный диван. О боже, нет! Да какое этот Миддлтон вообще имеет право увозить в такую даль ребенка, который не был его собственным? Но Мина теперь – дочь Роберта, напомнил себе Линдсей. Эта девочка была только плоть от его плоти, и ничего больше. Мина не была – и никогда уже не станет – его дочерью больше, чем просто по крови.
Бумага задрожала в руке Линдсея, и он снова посмотрел на закорючки слов, которые, казалось, горели под его взглядом.
«Вы должны понять, что ничего уже не поделаешь. Мы представили Мину обществу как нашу дочь, и я могу вас заверить, что для Маргарет и меня она и есть наша родная дочь. Никто не станет подвергать сомнению законность ее рождения, ведь всем было известно, что Маргарет находилась на позднем сроке беременности до того, как мы приехали в Бьюдли. Это дитя будет наслаждаться всем, что мы можем ей дать. Клянусь, мы будем ее любить, холить и лелеять – точно так же, как делаем это сейчас.
Я получил должность профессора университета. Мой пост заставляет меня проживать на севере страны. Убежден, вы найдете это решение благоразумным, поскольку подобный расклад значительно уменьшит возможность неловких и, признаться, не самых приятных неожиданных столкновений.
В этом пакете вы найдете еще одно письмо, которое касается информации, которую, как мне кажется, вам следует знать. Вы наверняка помните, что я не раз предпринимал попытки сообщить вам об этих фактах до вашего отъезда в Лондон. Поскольку преуспеть в этом мне не удалось, я воспользуюсь возможностью теперь, чтобы описать их для вас».
Линдсей скомкал письмо в руке. Ярость бурлила в крови, и он, отборно выругавшись, сорвался с дивана. Наклонившись, чтобы поднять с пола другое, свернутое письмо, которое Миддлтон вложил в свое сухое послание, Линдсей прошел мимо испускавшей соблазнительный пар минеральной ванны и направился к тканевой перегородке, за которой скрывался другой диван. Там его ждал серебряный поднос. Точно так же, как и лакированная коробочка с опиумом.
Бросив еще не прочитанное послание Миддлтона на диван, Линдсей сдвинул крышку с коробки и перерыл ее содержимое в поиске привезенных из Константинополя маслянистых комочков, которые принесли бы ему утешение. Обнаружив желтую маковую коробочку, он разломил ее на две части и извлек черные, похожие на семена кусочки. Линдсей уставился на эти кусочки, лежавшие на ладони, ненавидя их – нуждаясь в них.
Черт побери, неужели это было то, что ему действительно нужно?
По правде говоря, теперь это стало всем, о чем он мог думать. Линдсей боялся, что опиум отныне был единственной вещью, которую он хотел, – возможно, даже больше, чем Анаис.
Подняв глаза от опиумной коробочки, он отыскал взглядом инкрустированную перламутром и нефритом трубку, лежавшую на подносе. Будет ли опиума достаточно, чтобы заполнить пустое место в душе Линдсея, оставленное Анаис?
Он задумчиво рассматривал письмо, борясь с желанием прочитать его – или все-таки выкурить целую коробочку и погрузиться в сон на несколько дней, чтобы потом пробудиться, не помня ничего из событий последних недель.
Как же ему поступить: прочитать письмо и причинить себе еще больше боли или отключиться от мира и не чувствовать вообще ничего?
«Отгородись ото всего!» – кричал разум Линдсея. Он потянулся к трубке, чтобы погрузиться в забвение, руки затряслись, завозились с опиумом, но отнюдь не желание поскорее забыться делало его таким неловким. Это был страх. Линдсей знал, что творил. Он тащился по пути саморазрушения, шел, подобно своему отцу, этой темной и грязной дорожкой. Шаг за шагом, он следовал по стопам отца, не отставая, все больше погружаясь в порок. Топя эмоции в субстанции, которая помогала проваливаться в спасительное бесчувствие.
Пальцы задрожали, не сумев удержать спичку, и Линдсей обжег кончик пальца прежде, чем сумел осветить фитиль, нагревавший горелку. Отмахнувшись ото всех своих мыслей и чувств, Линдсей положил опиум на иглу и принялся нагревать до тех пор, пока тот не начал пузыриться. Добившись нужной степени мягкости, он снял комочек с иглы и перекатывал между пальцами до тех пор, пока консистенция не стала идеальной.
Было время, когда это действо казалось ему ритуалом. Игрой обольщения. Он думал, что это забавно. Считал это невинной шалостью. Сном на облаке чувственности. Теперь это превратилось в потребность. Не было никакой красоты в ощущении опиума, нагревающегося между пальцами. Никакого соблазнительного предвкушения в ожидании первого прилива удовольствия, обжигающего кровь. Отныне существовало лишь нетерпение. Гнев. Линдсей не мог дождаться, когда ощутит вкус опиума. Горел желанием заставить наркотик действовать.
Наконец первые несколько дымных завитков начали подниматься от медной горелки к трубке. Линдсей поспешил сорвать с шеи платок и дернул пуговицы на рубашке. Откинувшись назад, он потянулся к трубке и поднес ее ко рту, ощущая теплоту пара на щеках. Сделав глубокую затяжку, он вдохнул дым, заполняя парами опиума легкие до тех пор, пока не почувствовал, что они вот-вот лопнут. С медленным выдохом Линдсей выпустил минимум дыма, наблюдая, как тот поднимается к потолку его шатра в логове удовольствий.
Взгляд Линдсея наткнулся на послание Роберта Миддлтона, заставив задуматься: о чем же мог поведать ему доктор? Определенно, ни о чем важном, что могло было бы исправить последствия событий прошедших недель.
Сделав еще две затяжки, Линдсей выпрямился и потянулся к письму. С нарастающим эффектом от опиума он мог найти в себе силы, чтобы прочитать послание.
