Мишель Моран - Нефертити
Нефертити промолчала.
— Не прикасайся к ним, — посоветовала я. — Не позволяй им целовать твое кольцо.
За спиной Нахтмина возник Эхнатон.
— К кому не прикасаться?
— К хеттским послам, — ответила Нефертити и велела мужу: — Не позволяй им целовать твое кольцо.
Эхнатон презрительно фыркнул:
— Вот еще! Они будут целовать мне ноги, когда увидят, что я построил!
На протяжении дурбара Эхнатон не жалел для Нефертити ничего. Она была его главной женой, его главным советником, соучастницей всех его планов, а теперь стала еще и фараоном. А чтобы мир никогда не забыл ее, мы отправились на окраину Амарны, где Эхнатон воздвиг колонну в честь царствования Нефертити. Он встал перед послами Востока и велел Майе прочесть надпись, сочиненную им в честь его жены, фараона-царицы Египта.
«Наследница трона, Великая во дворце, Прекрасная ликом, Украшенная двойным плюмажем, Госпожа счастья, Одаренная благорасположением, Та, чьему голосу фараон радуется, Главная жена царя, его возлюбленная, Владычица Двух земель, а отныне и фараон Нефернеферуатон-Нефертити, да живет она ныне и вовеки».
Никогда еще не бывало такого, чтобы фараон даровал посох и цеп женщине. Но когда Нефертити вышла к толпе, чтобы благословить ее, люди принялись забираться на что только можно и устроили давку — и все ради того, чтобы хоть краем глаза взглянуть на нее.
— Они любят меня! — уверенно заявила она на второй день дурбара. — Любят сильнее, чем когда я была царицей!
— Потому, что теперь твоя власть над ними увеличилась, — сказала я.
Но Нефертити пропустила мое циничное замечание мимо ушей.
— Я хочу, чтобы люди запомнили это навеки, — отозвалась она. Мы находились в ее гардеробной, и в свете заходящего солнца кожа Нефертити походила на позолоченную бронзу. — Мутни, найди Тутмоса! Я хочу, чтобы меня изваяли такой, какая я сейчас.
Я отправилась через весь дворец в мастерскую художника. Дурбар должен был продлиться шесть дней и семь ночей, и на улицах уже было полно пьяных мужчин, а жены сановников, пошатываясь, забирались в носилки, и от них несло ароматическими маслами и вином. Тутмос был у себя в мастерской, в веселой компании молодых девушек и красивых мужчин. Когда он увидел меня, у него вспыхнули глаза.
— Скульптура? — выдохнул он. — Сейчас я буду готов. Когда я увидел ее в храме, с посохом и цепом, — признался Тутмос, — со вздыбившейся коброй на короне, я понял, что она позовет меня. Ни одна царица еще не носила корону с таким изяществом.
— Вообще-то ни одна царица просто не носила такую корону, — сухо отозвалась я.
Тутмос рассмеялся.
— Передай ее величеству, чтобы она пришла сюда, — величественно произнес он, затем взмахнул рукой. — А теперь пусть все уйдут!
Женщины в расшитых юбках, надувшись, потянулись к двери, прихватив чаши с вином.
Когда компания исчезла, я спросила Тутмоса:
— А почему эти женщины так любят тебя?
Тутмос на мгновение задумался.
— Потому что я могу сделать их бессмертными. Когда я нахожу в ком-то подходящую модель, с которой можно ваять Исиду, то даже когда ветра времени изгладят ее память из ее дома, ее лицо все еще будет смотреть на людей со стен храмов.
Пока я возвращалась к Нефертити, сообщить ей, что скульптор готов, я размышляла над словами Тутмоса. Нефертити за это время переоделась, и мне стало любопытно: неужто она и вправду хочет, чтобы ее навсегда запомнили в таком виде? Она надела платье из такого тонкого льна, что оно было совершенно прозрачным. На запястьях, на лодыжках, повсюду от ушей до пальцев ног сверкали украшения из золота и фаянса. Мы прошли по коридорам дворца вместе, как много лет назад в Фивах, в ту ночь, когда она девственницей пришла к Эхнатону. Снаружи, из дворов доносился гомон толпы, смех и шум танцев, но во дворце было прохладно и тихо.
В мастерской Тутмоса уже были уложены подушки, чтобы Нефертити могла сесть. Для меня было поставлено кресло с подлокотниками. Тутмос низко поклонился вошедшей Нефертити:
— Фараон Нефернеферуатон-Нефертити…
Сестра, заслышав свой новый титул, улыбнулась.
— Я хочу бюст, — сообщила она скульптору. — С пекторалью и короной.
— С атакующей коброй.
Тутмос одобрительно кивнул и подошел поближе, разглядеть сверкающие рубины, что служили змее глазами. Нефертити уселась чуть повыше.
— Я сделаю этот бюст из известняка! — объявил он.
Я встала, собираясь уйти, но Нефертити воскликнула:
— Не уходи! Я хочу, чтобы ты это видела!
И мы провели всю вторую половину дня в мастерской. Мои воспоминания о величайшем в истории дурбаре полны картинами выпивки и танцев, но отчетливее всего в моей памяти отпечаталась Нефертити, восседающая посреди моря подушек. Кораллы и бирюза ее золотой пекторали блестели под лучами закатного солнца, а глаза ее напоминали обсидиановые озера. Лицо сестры было исполнено безмятежности. Нефертити наконец-то была уверена в том, что ее никогда не покинут, что посох и цеп фараона означают для нее вечную память.
29
Шестой день дурбара
Шакалоголовый бог обрушился на Египет, когда простолюдины еще плясали на улицах, а сановники веселились во дворце. Сперва он крался по ночным переулкам, хватая рабочих фараоновой гробницы, а потом осмелел и явился в пекарский квартал посреди бела дня. Когда паника наконец-то докатилась до дворца, уже никто в Амарне не смог бы отрицать того, что видел.
Анубис явился с Черной смертью в зубах.
В шестой день дурбара отец вошел в Зал приемов, чтобы сообщить фараону эту новость. В открытых двориках, глядящих на реку, все еще танцевали.
— Ваше величество, — произнес отец, и лицо его было столь серьезно, что смеявшаяся Нефертити осеклась.
— Слушаю тебя. — Эхнатон широко улыбнулся. — В чем дело, визирь?
Отец остался все так же серьезен.
— Ваше величество, мне сообщили, что в рабочих районах появилась чума.
Эхнатон бросил взгляд на Нефертити и прошипел:
— Это невозможно! Мы пожертвовали Атону двести быков!
— И уже одиннадцать рабочих, трудившихся на постройке гробницы, умерло.
Несколько сановников попятились прочь от помоста, а Нефертити прошептала:
— Должно быть, это хетты.
— Ваше величество, я предлагаю вам перебраться на карантин в Северный дворец.
— Во дворец второй жены?! — воскликнула Нефертити.
— Нет. Мы останемся здесь, — решительно заявил Эхнатон.
Он оглядел Зал приемов. Придворные застыли в ужасе перед чумой. В соседних покоях еще играла музыка, но женский смех стих.
