Барбара Картленд - Английская мадонна
С письмом в руке она понеслась в кухню, показать послание Джиму. Энергичный бег заставил ее запыхаться, когда она, раскрасневшись, влетела туда, — дом был большой.
В кухне когда-то были повар и три поваренка, посудомойщицы. Был полный штат домашней прислуги. Помещения, где жили слуги, были в абсолютном порядке. Кладовая была полна припасов, все трапезы строго сервировались, к столу положено было переодеваться. Дворецкий строго следил за тем, чтобы не было сбоев в работе лакеев, чтобы они соблюдали такт в отношениях между собой при хозяевах, чтобы правильно прислуживали за столом, поднося блюдо с едой слева от сидящего, чтобы тот положил сам себе в тарелку еду — и для этого ложечки на блюде должны быть удобно положены, чтобы их легко было взять, а подносимое блюдо лакей должен был держать невысоко… Это было непросто — выполнять обязанности лакея. И камердинера. Так, камердинер должен был не только почистить костюм, приготовить рубашку, помочь хозяину во все это одеться, но и должен был знать, что его обязанность — приготовить несколько пар запонок и разложить их на столике, а уж хозяин выберет сам, какие надеть. Если надо, камердинер поможет их застегнуть. То же — горничная. Очень важно было хозяевам сохранять доверительные личные отношения с горничной и с камердинером, те волей-неволей были посвящены в семейные тайны, и потому очень ценились их человеческие качества. Премудростей в устройстве домашней жизни было великое множество! И все-все они соблюдались! Когда владельцем имения был дед, вспомнила Теодора с легкой улыбкой, здесь был даже точильщик ножей, чья работа заключалась в наточке и чистке ножей после каждого приема пищи, и камень, на котором он это делал, до сих пор стоит в нише в передней…
Но сейчас не время было вспоминать прошлое, ей срочно нужен был Джим! Сейчас, немедленно! Она отворила тяжелую кухонную дверь, обитую снизу медной пластиной.
Джим стоял, нагнувшись над старинной печью, которая работала до сих пор лишь благодаря одной только силе человеческой воли и тому, к чему было приложимо название не иное, как ловкость рук, помноженная на смекалку. Джим помешивал в кастрюле нечто столь восхитительно пахнущее, что у Теодоры на секунду помутился рассудок и область желудка схватило спазмом — но она быстро пришла в себя, мысли снова приобрели отчетливые очертания. Не забыть бы, зачем она сломя голову сюда прибежала, усмехнулась про себя Теодора.
— Джим, послушай, вот какое письмо я только что получила! — с ходу объявила голодная хозяйка слуге.
Он обернулся к ней, продолжая что-то помешивать в своей кастрюльке. Впрочем, ей вовсе не обязательно было, чтобы он смотрел на нее, она и без того знала: он весь внимание. Пускай себе там мешает… Но только что, что там — в кастрюльке?
Теодора набрала в легкие побольше воздуху и на одном дыхании прочла вслух полученное и вскрытое ею письмо, и, когда закончила чтение, Джим издал короткий смешок.
— Хозяину вряд ли это понравится! Наглость, вот как я это назову. А он назовет еще того крепче!
— Я не буду ему это показывать, — быстро проговорила Теодора. — Но, Джим, у меня есть одна мысль! Мне надо, чтобы ты меня выслушал и согласился.
— Давайте сначала первое, мисс Теодора.
— Нет, смысл в том, чтобы первое и непременно второе.
— Хорошо. Я согласен. И что же это может быть?
— А вот что. Ты завтра отправишься в Лондон…
— Да, раз мы так решили… Но что я везу?
— Ничего не везешь…
— То есть как? А зачем тогда я еду в Лондон?
— Дослушай, пожалуйста, до конца, что я придумала.
— Слушаю, слушаю…
— Итак, завтра, как мы с тобой и договорились, ты едешь в Лондон, — начала Теодора, прохаживаясь по кухне вдоль плиты, выбирая место, где не так пахнет еда из кастрюльки, подальше от этого умопомрачительного запаха… — Но с собой ты повезешь не картину, Джим, а вот это письмо! И покажешь его мистеру Левенштайну. Ты попросишь его одолжить нам денег, чтобы нам хватило добраться до замка Хэвершем и чтобы купить достаточно еды и лекарств для папы, иначе нам не поднять его с места.
Джим, с его выдержкой и многолетним опытом неожиданных поворотов в делах и жизни Колвинов, уронил ложку в кастрюлю. Дальше он внимал Теодоре, обернувшись к ней всем корпусом. На его лице застыло странное выражение: то ли испуг, что у Тео на почве голода бред, то ли восхищение, что его хозяйка на грани голодной смерти способна изобретать гениальные вещи.
— Но мы не просто так попрошайничаем. Ты пообещаешь ему, мистеру Левенштайну, — продолжала излагать свой сумасшедший план Теодора, — что мы вернем ему долг, как только получим оплату за реставрацию картин в замке Хэвершем!
— Но хозяин не примет денег за реставрацию, мисс Теодора, вы это знаете лучше меня! — Джим с отчаянием хлопнул себя по бедру. — И я больше скажу, он не окрепнет так быстро настолько, чтобы работать…
— Нет, конечно, — легко согласилась с ним Теодора и загадочно улыбнулась, выдержав театральную паузу. — Фокус, Джим, в том, что всю работу я возьму на себя. Я ведь могу делать все, что и он! Если нам предоставят комнату для работы, им нет нужды знать, кто там чем занимается — кто реставрирует, а кто наблюдает и помогает.
Глаза Джима расширились. Он молчал. Но Теодора чувствовала: он оценил ее предложение.
— Что до оплаты… Да, папа ее не примет. Но я поговорю с графом. Я объясню ему наше положение. Я уверена, он все поймет правильно. В любом случае, когда он увидит папу, у него не будет никаких сомнений, что тот — истинный аристократ, джентльмен.
— В этом никто и не усомнится, — задумчиво отозвался Джим. — Вот только…
— Что вот только? Ну да… Я понимаю, что ты хочешь сказать… Нет никакой гарантии, что у нас все так складно получится! — Теодора быстрыми шагами ходила по кухне в отдалении от кастрюльки, а значит от Джима, и потому говорила громким голосом. — Но если мы не сделаем этого… Нам останется только продажа какой-то картины… И ты прекрасно понимаешь, что, если мы на это решимся, это больно заденет Филиппа…
Для Джима это был неоспоримейший аргумент. Даже если сначала он и колебался в отношении идеи хозяйки, то теперь Теодора склонила его на свою сторону окончательно. Джим боготворил Филиппа — так же, как и ее, Теодору, и как их отца. Но все же Филиппа — особенно.
Однажды в порыве откровенности он ей сказал:
— Это может показаться нахальством, и будто я вам навязываюсь, мисс Теодора, но вы — моя семья, вот что! Моя матушка скончалась вскоре после того, как произвела меня на свет, так что я ее и не знал, и если у меня был отец, его имени мне никто не сказал. Но вы со мной обращались как с человеком, и я таковым себя чувствовал.
