Лариса Черногорец - Не любите меня! Господа!

Лариса Черногорец

Не любите меня! Господа!

Жаркое марево горевшего особняка давным-давно осталось далеко позади. Позади остались и версты лесных и проселочных дорог, сменявших друг друга, слезы и боль потери. Вокруг снова был лес.

— Погонять надо, барин! От пожога ушли, так здесь сгинем!

Фиолетовые брызги снега в лучах зимнего заката, из-под копыт пристяжного серого в яблоках коня тройки, которая замыкала торговый обоз из Тюмени в Оренбург, смешивались с морозным воздухом. Падая, они превращались в капли, на щеках молодой женщины в лисьей шубе и шапке, укутанной тремя медвежьими шкурами и почти дремавшей под ними в сумраке зимнего леса.

— Надо бы поспеть до темноты, барин! — худощавый парнишка в тулупчике, оборачиваясь к молодому сероглазому бородатому мужчине в волчьей шубе, сидевшему рядом с женщиной слегка прищурился и вопросительно глядел на него, — Так чего? Погонять, что ли, отстанем ведь, барин, места здесь нехорошие. Зверья полно!

— Не гони, Колька, авось не отстанем. Ты мне барыню в дороге не растряси. Гляди, вон ей худо совсем.

Женщина приоткрыла глаза:

— Не беспокойся, Мишенька, гони, если надо, отстанем — хуже будет. Мне полегчало уже.

— Юленька, мы не отстанем, а тряска ни к чему хорошему не приведет. Зимник ненаезженый. Сани так и подпрыгивают.

Юлия отвернулась. Тряска и правда была сильной, не смотря на плотный слой снега на лесной дороге. Шевелиться почти не было сил, холод пробирал до костей, не смотря на длинную теплую шубу и медвежьи шкуры.

— Долго еще до города?

— Да, поди, верст тридцать лесом и верст десять поселками. Не беспокойся, родная, успеем, вот и обоз недалеко ушел, виден нам еще, и они нас видят. Нет нужды волноваться, ребеночек как?

— Не знаю, успеем ли, болит все.

Сумерки спустились внезапно, Юлия уснула, обоз почти скрылся из виду. Полная луна, выглядывала из-за редких облаков, освещая, словно фонарем дорогу. Кони внезапно захрапели и прибавили скорости. Колька и Михаил разом обернулись.

Стая! Барин Стая! — Колька, что было силы, протянул хлыстом сразу по всем трём лошадям.

— Не ори, вижу! Барыню разбудил, идиот.

Сани словно взвились. Следом за отставшей тройкой неслись серые тени.

— Вот теперь, Колька гони, почитай штук двадцать насчитал, если своих не нагоним — не быть нам живыми!

— Э-эх барин, говорил же вам! Не слушали вы меня!

— Миша что происходит? Юлия задыхалась от ужаса. Ребенок, чувствуя страх матери, отчаянно бился под сердцем.

— Успокойся, родная, уйдем, обязательно уйдем, кони хорошие, идут уже правда долго, но справятся, вот увидишь, загоню а уйдем. Успокойся.

Внезапно вожак стаи сделал рывок и вплотную приблизился к крайней лошади. Та заржала, — зубы зверя лязгнули прямо около её копыта. Михаил выхватил ружье и выстрелил. Вожак слегка отстал, но стая тихо, словно без всяких усилий, держась на одном расстоянии, преследовала сани. Юлия с трепетом глядела на происходящее, казавшееся каким-то кошмаром из далеких маминых сказок. Лицо Михаила выражало сосредоточенность и тревогу. Она понимала, что целиком и полностью зависит сейчас от него, хотя еще вчера, в прошлой жизни все было наоборот. Она не испытывала любви к мужу, всегда только дружбу и жалость. Он так любил её, просто боготворил, с самого момента их знакомства. Он добивался её всеми известными ему способами и плакал, как ребенок, когда она дала согласие выйти за него. Юлия дарила его своею милостью, всегда была ровна с ним и безумно скучала. Он вовсю старался развлечь её, как-то угодить, но она не видела в нем достойного собеседника и уважала только его умение держать данное слово, преданность ей и техническую грамотность, так необходимую ее отцу. Михаил был хорошим охотником — лучшим в их краях. Теперь все зависело только от его меткости. Охота была его страстью. Он знал о звере все, что может знать человек. Неделями он мог жить зимой в тайге, охотясь, когда выпадало свободное время, и всегда возвращался с богатой добычей.

— Миша, ну что там?

— Не волнуйся, родная, сейчас я их положу всех по одному. А! Черт! Заклинило! Вот проклятье!

Сани тряхнуло на очередном ухабе, и ружье выпало из его рук. Словно по команде стая разделилась, и начала медленно с боков обходить тройку. Складывалось впечатление, что звери понимали — им ничего не угрожает, а несущаяся во весь опор упряжка словно стояла на месте.

Михаил с тоской посмотрел на Юлию.

— Нет выхода, родная, не поминай лихом.

Она с ужасом вцепилась в него:

— Нееет! Слышишь! Не смей!

— Нет выхода! Юлия! У нас нет другого выхода! Они порвут лошадей, а потом и нас. Колька! Береги барыню. Как в Оренбург прибудете — сразу к доктору её. Батюшке её телеграфируй!

Он погладил её по щеке. В его глазах была любовь и страдание.

— Прощай, родная. Гони! Колька! Гони что есть духу!

Выхватив кинжал, он бросился вон из саней. Юлия не могла обернуться. Слезы слепили глаза, Колька от ужаса всхлипывал и хлестал что было сил лошадей. Сзади, где-то далеко и удаляясь все сильнее, слышался визг, волчий вой и крик Михаила.

— Мишенька, Миша, что же ты наделал, Господи, помоги, господи помилуй, — её губы еле слышно шептали слова молитвы. Она понимала, что он пожертвовал собой ради неё, и она никогда больше не увидит мужа живым. Ребенок, беспокойно бившийся под сердцем, внезапно замер. Резкая боль в животе пронзила со страшной силой. Она закричала. Колька обернулся:

— Барыня, вон обоз нагоняем, лес кончается! Потерпите, барыня!

Боль захватывала тяжелыми спазмами и сознание мутилось. Всплывали картины десятилетней давности. Словно в бреду она тоже ехала в санях, но ехала только уже не теперешней Юлией, замужней дамой, богатой наследницей, а той самой пятнадцатилетней Юленькой, — восторженной девчонкой, в сопровождении матери выезжавшей впервые в свет из Тюменского поселка. Там были рудники и завод её отца, Григория Деменева, из простого купца превратившегося в промышленника и пятого в стране человека по богатству и известности.

Бред и явь сливались воедино, и она уже не понимала где она и что с ней. Ей казалось, что сани въезжают прямо в зимний Петербург и её, уснувшую в санях девчонку, лакей несет на руках прямо в её комнату в особняке на краю города. Няня Марья раздевает её и кладет в постель, укрывая теплым одеялом. Спать…Хочется спать…

Глазам очень не хотелось открываться, но мучавшая жажда все-таки заставила Юлию приподняться на подушке и прошептать:

— Пить…

— Голубонька, лежи, лежи, не вставай, детонька. Сейчас водички подам!