Секст как лекарство от тревоги: Чему мы можем научиться у философов-скептиков - Мария Лоренца Кьезара
III
Растерянность и тревога
…говорят, что он [Апеллес], рисуя лошадь и пожелав изобразить на картине пену лошади, потерпел такую неудачу, что отказался от этого и бросил в картину губку, которой обыкновенно снимал с кисти краски; и губка, коснувшись лошади, воспроизвела [на картине] подобие пены. Так и скептики надеялись достичь невозмутимости путем суждения о несоответствии явления и мыслимого; не будучи в состоянии этого сделать, они воздержались. За воздержанием же случайно последовала невозмутимость, как тень за телом[8].
С помощью этой метафоры Секст хочет объяснить нам, как приверженность скепсису, который заставляет воздерживаться от суждений о природе вещей, позволяет нам освободиться от растерянности и тревоги, порождаемых множественностью и противоречивостью одинаково убедительных вариантов восприятия вещей. На первый взгляд это немного озадачивает. На самом деле воздержание от суждения скорее сопровождается сильным разочарованием, за которым может последовать настоящая вспышка гнева. Невольно начинаешь задаваться вопросом, каким образом такого рода эмоции могут приводить к невозмутимости (ἀταραξία), о которой говорит Секст. Еще один вопрос, возникающий в этой связи, – в чем же на самом деле заключается состояние невозмутимости.
Легко представить, что необходимость воздержания от суждения может вызывать определенное разочарование и даже злость. Труднее поверить, что, позволив этим чувствам выплеснуться, ты автоматически перестаешь им подчиняться. Однако очень часто именно так и происходит: выплеснув напряжение, вызванное любым событием, мы внезапно успокаиваемся. Таким образом с помощью истории об Апеллесе Секст, вероятно, просто хотел сказать, что мы сможем парадоксальным образом преодолеть растерянность и тревогу, вызванные множественностью и противоречивостью вещей, если, проявив скепсис, в конечном итоге воздержимся от суждения об их истинной природе. Другими словами, историю Апеллеса можно трактовать в том смысле, что упорные попытки определить природу вещи ничего не решают, но, если сдаться и довольствоваться тем, как эта вещь явлена нам в восприятии, мы сможем парадоксальным образом непроизвольно испытать состояние спокойствия, безмятежности и умиротворения, которого стремились достичь другими способами. Секст несколько раз отмечает, что это не помешает нам ни продолжать наблюдения, ни счастливо жить дальше, – более подробно мы остановимся на этом в следующей лекции.
Все это, по-видимому, происходит в тех случаях, когда мы сталкиваемся с моральными дилеммами, которые представляются нам неразрешимыми, – когда кажется невозможным сделать выбор между двумя противоположными вариантами. Современным аналогом такой ситуации может послужить печальный пример владельца малого бизнеса, которому приходится выбирать, уволить ли ему часть сотрудников или поставить под угрозу жизнь своей компании и, следовательно, всех, кто там работает. В этом случае, если других выходов из ситуации не существует, признание того, что абсолютно правильного решения не существует, могло бы его успокоить и побудить спокойно взглянуть на проблему, пытаясь представить практические последствия обоих вариантов. В конечном итоге одно из двух решений может показаться менее ужасным и непоправимым, чем другое, что не помешает ему продолжать беспристрастно думать о том, как смягчить последствия этого решения, например оказав работнику помощь в переезде и финансовую поддержку в течение определенного времени.
Однако тот факт, что невозмутимость следует случайно, «как тень за телом», означает, что мы не можем достичь ее с помощью волевого акта. Невозмутимость может наступить, а может и не наступить, то есть она не гарантирована и не может считаться само собой разумеющимся развитием событий: то, что Апеллес запустил губку в картину, вполне могло испортить его работу, а если оставить метафору Секста, то невозможность решить моральную дилемму может привести нас не к устранению, а лишь к усугублению первоначальной растерянности и тревоги. А у кого-то другого при определенных обстоятельствах спокойствие, безмятежность и умиротворение, достигаемые воздержанием от суждения, могут оказаться лишь частичными или кратковременными, что приведет к невозможности продолжать спокойное наблюдение или, проще говоря, действовать, не испытывая новых тревог. Таким образом, воздержание от суждения представляется необходимым, но недостаточным условием для исцеления от «болезни» поиска истинной природы вещей, которая возникает, когда человек хочет справиться со сложностью и противоречивостью мира способом «догматиков». Сексту прекрасно это известно: в конце третьей книги «Положений» он пишет, что эта «болезнь» может проявляться более или менее серьезно. Нельзя исключать, хоть он этого и не утверждает, что в некоторых случаях она и вовсе неизлечима.
Вместе с тем Секст нередко настаивает на апорийно-сомневающемся характере пирронизма, который заключается не только в воздержании от высказываний о природе вещей и постоянном ее наблюдении, но и в том, чтобы постоянно подвергать сомнению самого себя. В самом начале «Положений» Секст заявляет: «Ни о чем из того, что будет высказано, мы не утверждаем, будто оно обстоит во всем так, как мы говорим, но излагаем повествовательно каждую вещь согласно с тем, как это ныне нам кажется»[9]. Это означает, что даже высказывания, которыми Секст указывает нам способ преодоления растерянности и тревоги, вызванных множественностью и противоречивостью вариантов восприятия вещей (например, в выводе о том, что любая вещь сама по себе «и является, и не является» такой, какой мы ее воспринимаем), всегда должны сопровождаться выражениями «по-моему» или «мне кажется», причем их следует понимать не в утвердительном смысле («мне кажется верным, что»), а в качестве простой констатации или «признания» личного впечатления.
Только таким образом можно было избежать того, чтобы пирронизм стал догматической философией, подобно другим, или самой настоящей школой (хотя бы и только жизни), которая, категорически отстаивая свои позиции и одновременно заявляя, что не может этого сделать, противоречит сама себе. Секст поясняет, что, «подобно тому как очистительные лекарства не только избавляют тело от соков, но вместе с ними выгоняются и сами», его опровержение догматических теорий (к примеру, о существовании критерия истины) покидает разум, одновременно увлекая за собой болезнь догматичности, в которую так легко впасть любому из нас.
Возникает вопрос, зачем Секст все это утверждает, если то, что он утверждает, является лишь плодом его личных впечатлений или подлежит самоустранению. Ответ, который можно вновь найти в конце третьей книги «Положений», заключается в том, что лечить любого, кто страдает болезнью поиска истинной природы вещей, Секста побуждает чувство благосклонности, которое вызывает в нем человек. Ибо когда действуют прописанные им лекарства – проявление скепсиса и воздержание от суждений, – они устраняют растерянность и тревогу, порожденные множественностью и противоречивостью вариантов восприятия вещей.
Чувство благосклонности, которое Секст испытывает по отношению к роду человеческому, можно включить в ряд «неизбежных привязанностей». Фактически он признает существование чувств, эмоций и реакций, которых никто не может избежать. Испытывая их, невозможно оставаться полностью бесстрастным, к чему, по имеющимся свидетельствам, стремился Пиррон. Однако, воздерживаясь от суждения о вещах, от которых зависят эти чувства, можно избежать их чрезмерного воздействия, то есть испытывать умеренное чувство, которое Секст называет метриопатией (μετριοπάθεια). К числу состояний, которых невозможно избежать, относятся, например, чувство холода, голод или жажда. Мы в любом случае подвержены воздействию этих ощущений, но переносим их лучше, если не отягощаем их суждениями (другими словами, не считаем их злом как таковым); более того, с определенной точки зрения даже холод, голод и жажду можно считать благом, поскольку они необходимы человеку для выживания. Поэтому скептик, как и все остальные, испытывает холод, голод и жажду, но относится к ним более уравновешенно:
Мы не думаем, однако, что скептик вообще не подвергается никаким тягостям, но, говорим мы, он несет тягости в силу вынужденных [состояний]; мы признаем, что он
