Василий Галин - Тупик либерализма. Как начинаются войны
К аналогичным выводам приходил Н. Устрялов: «Есть какой-то надлом в самой сердцевине великой европейской культуры. Корень болезни — там, в ее душе… Всякая власть перестает быть авторитетной… «Кумиры» погружаются в «сумерки». Но вместе с кумирами погружается в сумерки и вся система культуры, с ним связанная… На каком принципе строить власть? — вот проклятый вопрос современности»{919}. На праве? На силе? Но право — лишь форма, а сила лишь средство…»
«Нужна идея! — восклицал Н. Устрялов, — Но ее трагически недостает нынешним европейцам. Наиболее чуткие из них сами констатируют это. «Вот несколько десятилетий — пишет проф. Г. Зиммель, — как живем мы без всякой общей идеи, — пожалуй вообще без идеи: есть много специальных идей, но нет идеи культуры, которая могла бы объединить всех людей, охватить все стороны жизни» «… Кризис Европы расширился до краха всей нашей планеты, до биологического вырождения человеческой породы, или, по меньшей мере, до заката белой расы… только какой-то новый грандиозный духовный импульс, какой-то новый религиозный прилив — принесет возрождение»{920}.
Идея родилась в Европе и выразилась, по словам Достоевского, в социализме[120] — попытке «устроиться на земле без Бога»{921}. «Отсечь душу, — разъяснял идеи европейцев Дж. Оруэлл, — было совершенно необходимо. Было необходимо, чтобы человек отказался от религии в той форме, которая ее прежде отличала. Уже к девятнадцатому веку религия, по сути, стала ложью, помогавшей богатым оставаться богатыми, а бедных держать бедными. Пусть бедные довольствуются своей бедностью, ибо им воздастся за гробом, где ждет их райская жизнь, изображавшаяся так, что выходил наполовину ботанический сад Кью-гарденз, наполовину ювелирная лавка. Все мы дети Божий, только я получаю десять тысяч в год, а ты два фунта в неделю. Такой вот или сходной ложью насквозь пронизывалась жизнь в капиталистическом обществе, и ложь эту подобало выкорчевать без остатка»{922}.
Новая идея должна была стать не слепой верой, а осознанной нравственной идеей, призванной на деле изменить существовавшую социальную картину мира. Иначе утверждал Герцен у Европы нет будущего: «Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм, — падающий мир. Есть различие — например, в Швейцарии гласность не имеет предела, в Англии есть ограждающие формы — но если мы поднимемся несколько выше, то разница между Парижем, Лондоном и Петербургом исчезнет, а останется один факт: раздавленное большинство толпою образованной, но несвободной, именно потому, что она связана с известной формой социального быта»{923}.
Только социализм, констатировал Герцен, — единственное средство исцелить умирающую цивилизацию. Герцен пояснял: «Социализм отрицает все то, что политическая республика сохранила от старого общества. Социализм — религия человека, религия земная, безнебесная… Христианство преобразовало раба в сына человеческого; революция (французская) преобразовала отпущенника в гражданина; социализм хочет сделать из него человека»{924}.
Капитализм, конечно же, не стоял на месте. Право социализма на существование стало общепризнанным фактом. Кэннан уже в начале 1920 г. отмечал: «Едва ли хоть один признанный английский экономист пойдет в лобовую атаку на социализм как таковой», несмотря на то, что «почти каждый экономист… всегда готов выискивать прорехи у социалистов»{925}. Капитализм в соответствии с общими тенденциями пытался эволюционировать в социальном направлении, но эта эволюция была не больше тех изменений, которые претерпевал феодализм, также эволюционировавший в свое время в сторону капитализма.
Никакое эволюционное движение не способно облегчить положения, утверждал Герцен в середине XIX в.: «Они воображают, что этот дряхлый мир может… поумнеть, не замечая, что осуществление их республики немедленно убьет его; они не знают, что нет круче противоречия, как между идеалом и существующим порядком, что одно должно умереть, что бы другому жить. Они не могут выйти из старых форм, они их принимают за какие-то вечные границы и оттого их идеал носит только имя и цвет будущего, а в сущности принадлежит миру прошедшему, не отрешается от него»{926}.
Действительно, в конечном итоге либеральный капитализм образца XVII–XIX вв. зашел в тот же тупик, в которое в свое время зашло феодальное общество. Будущее мира виделось современникам в самых черных красках. Так, Джек Лондон в 1908 г., в книге «Железная пята» писал: «Капитализм почитался социологами тех времен кульминационной точкой буржуазного государства. Следом за капитализмом должен был прийти социализм… цветок, взлелеянный столетиями — братство людей. А вместо этого, к нашему удивлению и ужасу, а тем более к удивлению и ужасу современников тех событий, капитализм, созревший для распада, дал, еще один чудовищный побег — олигархию». «Яжду прихода каких-то гигантских и грозных событий, тени которых уже сегодня омрачают горизонт, — назовем это угрозой олигархии — дальше я не смею идти в своих предположениях. Трудно даже представить себе ее характер и природу…». Спустя десятилетие с написания этих строк появится фашизм, Э. Генри уже вполне четко определит «олигархический деспотизм», как — фашизм{927}. А тень грозных событий, подчеркивающих тупик развития, в который зашла западная цивилизация, найдет выражение уже в Первой мировой войне.
В словах Ленина того периода в разных вариациях без конца повторяется одна и та же мысль, которая звучит и в его работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться»: «Война создала такой необъятный кризис, так напрягла материальные и моральные силы народа, нанесла такие удары всей современной общественной организации, что человечество оказалось перед выбором: или погибнуть, или вручить свою судьбу самому революционному классу для быстрейшего и радикального перехода к более высокому способу производства». Мессианскую идею социальной революции Ленин видел именно в спасении человечества. Об этом он писал, например, в «Письме к американским рабочим»: только пролетарская революция одна «в состоянии спасти гибнущую культуру и гибнущее человечество».
РУССКИЙ ВКЛАД
Эволюция либерального капитализма образца XIX в. не могла изменить его сущности, наоборот, она приводила к все более концентрированному ее выражению.
Герцен предвидел это и более чем за полвека до появления фашизма утверждал: необходим социальный переворот, глубокий, радикальный: «Современная революционная мысль — это социализм. Без социализма нет революции. Без него есть только реакция, монархическая ли, демагогическая, консервативная, католическая или республиканская!»{928}. Только социалистическая революция, — констатировал Герцен, — обеспечит торжество действительной, а не мнимой демократии, только она освежит историю, только она спасет человечество{929}.
Для того, что бы произошло качественное изменение капитализма, выводящее его из тупика либеральной цивилизации, требовалась социалистическая революция. (Точно так же, как в свое время, для перехода от феодализма к капитализму потребовалась английская, французская… буржуазные революции).
Трагедия состояла в том, что Европа, нуждаясь и подспудно желая революции, по мнению Герцена, была бессильна совершить ее: «Мы присутствуем при великой драме… Драма эта не более и не менее как разложение христианско-европейского мира. О возможности (не добив, не разрушив этот мир) торжества демократии и социализма говорить нечего… Из вершин общества европейского и из масс ничего не сделаешь; к тому же оба конца эти тупы, забиты с молодых лет, мозговой протест у них подгнил… Чем пристальнее всматривался, тем яснее видел, что Францию может воскресить только коренной экономический переворот… Но где силы на него?., где люди?., а пуще всего, где мозг?.. Париж это Иерусалим после Иисуса; слава его прошлому, но это прошлое»{930}. «Революционная идея нашего времени несовместна с европейским государственным устройством…»{931}.
Где же спасение? И взгляд Герцена устремлялся к России: «Великое дерзание — удел России, ибо она молода, она свободна от гирь многовековой культуры, стесняющей поступь Запада. При создавшихся условиях наша отсталость — наш плюс, а не минус». «Ничто в России не имеет того характера застоя или смерти, который постоянно утомительно встречается в неизменяемых повторениях одного и того же, из рода в род, у старых народов Запада. В России нет ничего оконченного окаменелого… Европа идет ко дну от того, что не может отделаться от своего груза, — в нем бездна драгоценностей… У нас это искусственный балласт, за борт его, — и на всех парусах в открытое море! Европеец под влиянием своего прошедшего не может от него отделаться. Для него современность — крыша многоэтажного дома, для нас — высокая терраса, фундамент. Мы с этого конца начинаем». «Не смейтесь, — пишет друзьям Герцен в 1848 г., — Аминь, аминь, глаголю вам, если не будет со временем деятельности в России, — здесь (в Западной Европе) нечего ждать».{932}
