Василий Галин - Тупик либерализма. Как начинаются войны
И уже в 1890 г. американский конгресс был вынужден принять Антитрестовый акт Шермана, по которому разделу по дочерним компаниям подверглись такие монстры, как Northern Securities, Standard Oil of New Jersey и т.п. Однако Акт имел ограниченное применение и затронул лишь небольшое количество монополий. В конечном итоге «к 1930-м годам, — утверждал Д. Гэлбрейт, — тезис о существовании конкуренции между многими фирмами, которые неизбежно являются мелкими и выступают на каждом рынке стал несостоятельным»{902}. Как следствие стали несостоятельными и принципы либеральной демократии образца XIX в. Писатель Э. Синклер, подчеркивая этот факт, указывал, что «самодержавие в промышленности не может сосуществовать с демократией управления»{903}.
В социальном плане монополизация рынка привела к все большей эксплуатации наемного труда. Не случайно один из основателей идеологии классического либерализма Д. Рикардо назвал капиталистическую систему XIX в. экономикой «дешевого работника», которая постепенно трансформировалась в новый наиболее изощренный и циничный вид эксплуатации — «экономическое рабство». Понимание сущности этого термина дают размышления Т. Карлейля: «Не боязнь смерти, даже не боязнь голодной смерти делает человека несчастным. Мало ли людей умирало. Всем нам суждено умереть! Несчастным делает человека то, что он вынужден, сам не зная почему, вести нищенскую жизнь и трудиться в поте лица, не получая за это никаких благ; и то, что он устал, измучен, одинок, оторван от других людей и окружен всеобщим laissez-faire»{904}.
Потрясены, оказались сами основы европейской цивилизации. Она утратила в себе основную силу — силу, обеспечивающую само ее существование. Силу, на которую указывал еще П. Чаадаев: «Вся наша активность есть лишь проявление силы, заставляющей нас встать в порядок общий, в порядок зависимости. Соглашаемся ли мы с этой силой, или противимся ей, — все равно, мы вечно под ее властью…»{905}. «Не зная истинного двигателя, бессознательным орудием которого он служит, человек создает свой собственный закон, и это закон… он называет нравственный закон…»{906}. «Нравственный закон пребывает вне нас и независимо от нашего знания его… каким бы отсталым ни было разумное существо, как бы ни были ограничены его способности, оно всегда имеет некоторое понятие о начале, побуждающем его действовать. Чтобы размышлять, чтобы судить о вещах, необходимо иметь понятие о добре и зле. Отнимите у человека это понятие, и он не будет ни размышлять, ни судить, он не будет существом разумным»{907}.
Носителем нравственного закона — духовной силы в Европе, с момента своего возникновения стала христианская церковь. Чаадаев замечал в этой связи: «Европа тождественна христианству». Церковь на протяжении веков исправно несла свое бремя, создавая соответствующие времени моральные предпосылки развития. Но с начала XIX в. философы почти единодушно стали отмечать падение роли церкви. Д. Кортес в 1852 г. в письме к римскому кардиналу Фермари предсказывает апокалипсические потрясения, так как «гордыня человека нашего времени внушила ему две вещи, в которые он уверовал: в то, что он без изъянов, и в то, что не нуждается в Боге, что он силен и прекрасен»{908}. В конце XIX столетия Ф. Ницше констатировал «Бог умер» и предупреждал: «Нигилизм стоит за дверями, этот самый жуткий из всех гостей»{909}. Европейские философы предвидели в нарастающей бездуховности общества наступление эпохи глобальных социальных и политических катастроф и катаклизмов.
Капитализм убил «Бога» в сердце западного человека, констатировал М. Вебер. В. Шубарт пояснял: «Когда в 1812 году Лаплас послал свою «Небесную механику» Наполеону… он сопроводил ее гордым замечанием, что его система делает излишней гипотезу о Боге. Это то, к чему в конечном счете неудержимо стремилось европейское развитие с XVI века: сделать Бога ненужным. Уже Декарт охотно обошелся бы без Него, что справедливо подчеркивал Паскаль. Самому стать богом — вот тайное стремление западного человека, то есть повторить творческий жест Бога, заново перестроив мир на принципах человеческого разума и избегнув при этом ошибок, допущенных Божественным Творцом. «Если бы боги существовали, как бы я вынес то, что я — не бог? Значит, богов нет». В этих словах Ницше выболтал тайну Европы»{910}.
Путешествуя по Европе Ф. Достоевский в конце XIX в. отмечал: «На Западе уже воистину нет христианства», «Мир духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже ненавистью…»{911}. Наблюдения Достоевского подтверждали выводы немецкого философа Ф. Маутнера, сказанные накануне Первой мировой войны: «Современность так спокойна в своем атеизме, что в спорах о Боге уже нет необходимости»{912}.
Отражение изменений, происходящих в обществе нашло не только в работах философов и экономистов того времени, но и писателей. В конце XIX в. почти во всех развитых странах на смену романтизму пришел натурализм[117]. Натуралисты, по-своему боготворившие достижения цивилизации, были «исполнены трагического отношения к миру», потрясенные растущей пропастью «между техническими достижениями и ускоряющимся человеческим регрессом». Главное, по их мнению, состояло в том, что «не человек плох, не его даже самая позорная профессия (наподобие проститутки), плохо то, что лицемерное общество, которое не только не дает ему шанса стать лучше, реализовать заложенное в него природой, но и морочит голову «нового Адама» лжерелигией денег, собственности»{913}. Буржуазный мир индивидуализма, по мнению натуралистов, вел человечество к катастрофе[118].
Пример литературного натурализма дают последние строки романа Э. Золя «Человек-зверь»: «Машинист и кочегар упали на рельсы, так и не разжав ужасных объятий, их затянуло под поезд, и колеса безжалостно раздавили и искромсали этих людей, так долго живших как братья. Их тела превратились в окровавленные обрубки без головы и без ног, но руки навсегда сплелись, как будто мертвецы все еще продолжали душить друг друга. А паровоз, которым никто не управлял, все несся и несся вперед. Наконец-то строптивая и норовистая машина получила волю, и теперь она мчалась во весь опор, точно необъезженная кобылица… воинский эшелон продолжал свой бешеный бег, не замечая ни красных огней, ни петард… Ему и дела не было до тех, кого он давил на пути! Что ему до пролитой крови, ведь вопреки всему он рвался к будущему! Никем не ведомый… он несся и несся вперед, везя пушечное мясо — пьяных, ошалевших от усталости солдат…»{914}.
После окончания Первой мировой традиция натурализма будет продолжена, например, в социальных романах Р. Олдингтона: «Все люди — враги», «Сущие рай», в которых он пишет о нарастающем разочаровании в капитализме, о неизгладимых следах прошедшей войны и о надвигающейся новой войне[119].
В 1924 г. немецкий писатель Кунденхов-Калерджи приходил к выводу, что «в конечном счете христианство, умершее в Европе, превратилось в предмет вывоза для цветных народов, в орудие антихристианского империализма»{915}.
Размышляя о последствиях этого явления для Европы, П. Чаадаев еще в 1831 г. писал: «…она (реформация) снова отбросила человека в одиночество его личности, она попыталась снова отнять у мира все симпатии, все созвучия, которые Спаситель принес миру. Если она ускорила развитие человеческого разума, то она в то же время изъяла из сознания разумного существа плодотворную, возвышенную идею всеобщности и единства…»{916}. Эти мысли перекликаются с размышлениями В. Шубарта в 1939 г.: «Чем бесцеремоннее утверждался прометеевский архетип, тем здоровее, производительнее и банальней становился человек: возрастающее трудолюбие при ослабевающей духовности»{917}.
Утрата Европой нравственной силы привела к сокрушению единственной опоры любой власти — ее авторитета. Итальянский историк Г. Ферреро в своей известной книге «Гибель западной цивилизации» в те годы писал: «Мировая война оставила за собою много развалин; но как мало они значат по сравнению с разрушением всех принципов власти!… Что может произойти в Европе, позволяет нам угадать история III и IV веков. Принцип авторитета есть краеугольный камень всякой цивилизации; когда политическая система распадается в анархию, цивилизация, в свою очередь быстро разлагается»{918}.
К аналогичным выводам приходил Н. Устрялов: «Есть какой-то надлом в самой сердцевине великой европейской культуры. Корень болезни — там, в ее душе… Всякая власть перестает быть авторитетной… «Кумиры» погружаются в «сумерки». Но вместе с кумирами погружается в сумерки и вся система культуры, с ним связанная… На каком принципе строить власть? — вот проклятый вопрос современности»{919}. На праве? На силе? Но право — лишь форма, а сила лишь средство…»
