Ю Менцин - Парламент
Тем самым регулярная, проходившая на виду у всех деятельность коллективного органа — лаборатории — являла собой поразительный пример того, как правильно организованное сообщество может, стремясь к истине, преодолевать разногласия и ошибки, а также бороться с догматизмом и тиранией, исходя и того, что никто не имеет права навязать свое мнение иначе, чем опираясь на доводы разума и показания приборов.[10]
Далее оставалось перенести этот специфический социальный опыт из лаборатории в мир. Однако хотя путь в Лондоне от королевского общества до парламента недлинный, для того чтобы пройти его, потребовалось около тридцати лет.
Еще в начале 60-х гг. Локк категорически утверждал, что познание истинных законов на основе общего согласия людей невозможно (см. [10, с. 26]). В середине 60-х гг. он активно сотрудничал с Бойлем и за научные успехи в 1668 г. даже был избран членом Лондонского королевского общества. В это же время, с 1667 г., Локк — домашний врач и воспитатель в доме графа Шефтсбери, поднявшегося до поста лорда-канцлера Англии, но ставшего тем не менее активным противником режима Реставрации. В доме Шефтсбери Локк принимал постоянное участие в политических дискуссиях, а высокое покровительство позволило ему дважды, в 1672 и в 1679 г., получить должности в высших административных учреждениях страны. В 1682 г. Шефтсбери был арестован и после освобождения бежал в Нидерланды. Вскоре, в 1683 г., туда же перебрался и Локк, который сблизился там с Вильгельмом Оранским и его окружением.
Занимаясь политикой, Локк в то же время не порывал связей с научным миром, в частности, со своим другом Ньютоном. С другой стороны, другом и учеником Ньютона был аристократ Ч.Монтегю — будущий глава казначейства и один из авторов денежной реформы 1696 г. Так постепенно складывался круг людей, соединивших в ходе "славной революции" философскую идею гражданского общества с политическими реалиями парламентаризма.
Парламент как лаборатория
Особенности политического развития Англии нередко объясняют ее глубокой приверженностью традициям,[11]
не замечая присущего этой стране виртуозного умения наполнять старые политические формы принципиально новым содержанием. До Локка в парламенте не видели средства для формирования гражданского общества (т. е. общества, управляемого универсальными, едиными для всех законами) уже хотя бы потому, что законы, которые издавал или утверждал парламент, были по сути не законами, а ратификациями (например, утверждение указа короля о сборе новых налогов). Парламент являлся сословно-представительным институтом, возникшим в период средневековой борьбы городов за независимость, и предназначался прежде всего для ограничения над ними власти короля и феодалов. Поэтому-то парламент и смог стать центром консолидации общественных сил в ходе английской революции 1640 — 1649 гг., но после свержения короля он оказался фактически ненужным, что и позволило Кромвелю сравнительно легко превратить его в агрессивно-послушное "охвостье".
В сущности, парламент мог быть хуже или лучше, но принимаемые им законы в основном носили характер разовых актов, а не универсальных принципов, на базе которых должно было развиваться все общество. Законы более универсального типа разрабатывались в уголовном и, главным образом, в торговом праве (всевозможные сделки), но кто мог заподозрить в них элементы и даже основу законодательства общества нового типа?
Торговое и судебное право касалось, как представлялось, слишком мелких, частных вопросов, и, для того чтобы изменить взгляды на это право, понадобились некоторые фундаментальные (парадигмальные) установки, подобные тем, что лежали у истоков научной революции XVII в. (природа, понимаемая как механизм, прибор как неустранимое звено познания и т. п.). Такие идеализации, резко сужающие взгляды на человека и его деятельность, были использованы в локковской концепции гражданского общества, рассматриваемого им "прежде всего как сеть меновых отношений, в которые вступают простые товаровладельцы, лично свободные собственники своих сил и имуществ" [4, с. 151].
В своем эссе о Локке Э. Ю. Соловьев писал, что этот английский мыслитель разрабатывал (и в этом его величайшая заслуга) понятия свободы, равенства и других гражданских прав, отталкиваясь от фундаментального допущения о "естественном состоянии общества" как состоянии "честной конкуренции". Другими словами, права и свободы человека в гражданском обществе, каким оно рождается на рубеже XVII–XVIII вв., развиваются лишь в контексте конкурентно-меновых отношений и неразрывно связанной с ними частной собственности (см. [там же, с. 152, 154 — 157]).
На первый взгляд такой подход к обществу является чрезвычайно ограниченным. Однако важно помнить, что это — ограниченность лаборатории, реализующей строго определенную программу исследований, а любые попытки выйти за "слишком узкие" рамки науки легко оборачиваются "лысенковщиной". Так же, впрочем, как и многочисленные попытки преодолеть "неизбежную ограниченность" буржуазно-правовой демократии, которая действительно вращается в очень узком круге понятий, но в результате этих вращений понятия непрерывно обогащаются, сближаясь при этом с научными. Вспомним хотя бы дискуссии, связанные с законом об абортах, в которых участвуют не только юристы, но и врачи, философы, теологи, пытающиеся определить ту грань, за которой начинается человеческая жизнь и, следовательно, право на нее еще не родившегося человека. Или вспомним комплексные разработки правовых норм интеллектуальной собственности, без чего вхождение современной науки в рынок просто невозможно. Таким образом, научное исследование и современное парламентское законотворчество все более сближаются друг с другом, приобретая черты глобальной социальной лаборатории, в которой непрерывно изобретаются новые, иногда парадоксальные формы синтеза частных интересов граждан, включая частный (для демократических обществ) интерес государства.[12]
Современное западное общество — это общество, в котором доминирует и непрерывно культивируется частный интерес отдельных граждан и их разнообразных организаций и объединений. Но тогда нам необходимо понять, почему, собственно, возможна целостность такого общества, отчего оно не распадается на враждующие друг с другом группировки, а, наоборот, демонстрирует завидную способность к развитию. По-видимому, основные причины этой целостности и национального согласия следует искать в особой, динамической системе законодательства, позволяющей каждому человеку или группам людей активно участвовать в непрерывном совершенствовании законов с целью все более полного удовлетворения собственных интересов. При этом граждане такого общества постоянно учатся трансформировать свои интересы в политико-правовые нормы и акты, используя для этого как тривиальные консультации с юристами, так и организацию различных акций и кампаний, с помощью которых можно добиваться принятия необходимых законов.
Конечно, в ходе правового оформления частные интересы становятся все более общественными, но само общество при этом оказывается все более гражданским, способным создавать необходимые условия для реализации частных интересов. Так происходит формирование системы народовластия, в которой каждый гражданин учится рассматривать свои интересы как потенциальный законодатель, а законодатель-профессионал учится воспринимать свою деятельность не как руководство обществом со стороны, а как помощь в выявлении новых форм социального бытия, в которых ему тоже придется жить и работать.
Решающую роль в процессе взаимного обучения индивида и общества играет парламент (точнее, разветвленная система парламентской демократии, в которой высший законодательный орган является вершиной гигантского айсберга социальных связей и институтов), и современные западные страны не мыслят своего дальнейшего развития без этой социальной лаборатории, непрерывно исследующей, трансформирующей и согласовывающей всевозможные частные интересы, включая, естественно, экономические.
Понятно, что и в нашей стране начинать без такой лаборатории создание современной рыночной экономики с ее бессчетным числом постоянно меняющихся связей с обществом просто бессмысленно. Даже в тех патриархальных странах, где элементы современной промышленности были созданы правительствами "сильной руки", по мере вхождения экономики этих стран в мировой рынок диктатуры отмирают, нередко добровольно уступая место парламентской демократии. Что же касается нашей страны, где нельзя, как, например, в Таиланде, строить промышленность на пустом месте, то одна из важнейших нынешних задач — конверсия ВПК — не может быть, на мой взгляд, не только решена, но и грамотно поставлена без параллельной "конверсии" царящих у нас государственно-регулируемых (или просто мафиозных) связей, превращения их в социально-политические, формируемые через парламент самим обществом.
