В. Галин - Капитал Российской империи. Практика политической экономии
По мнению М. Покровского, основные причины кризиса 1870–1880-х гг. носили внешний характер и заключались в наступлении мирового кризиса в 1873 г. и снижении европейских цен на зерно, что привело к снижению темпов накопления капитала.
В отличие от М. Покровского, Ф. Достоевский в 1881 г. находил причины кризиса внутри России: «у нас последние 15–16 тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономически время, сейчас после отмены крепостного права! И уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги»{577}. Подобное мнение высказывал и князь В. Мещерский: «В эти 40 лет мы отняли от земли все почти деньги, все почти умственные силы, изнурив землю и разрушив все виды земельного хозяйства, и получили взамен к началу нового столетия в придачу к разорённому земледелию — висящие на нитке банки и постепенно суживающие своё производство фабрики и заводы»{578}. Именно истощение деревни и стало причиной промышленного кризиса, капиталов на развитие брать больше было неоткуда.
С. Витте в свою очередь считал, что основные причины кризиса крылись в господствовавшей тогда в России политике фритрейда: «мы, русские, в области политической экономии, конечно, шли на буксире Запада, а потому при царствовавшем в России в последние десятилетия беспочвенном космополитизме нет ничего удивительного, что у нас значение законов политической экономии и житейское их понимание приняли самое нелепое направление. Наши экономисты возымели мысль кроить экономическую жизнь Российской империи по рецептам космополитической экономии. Результаты этой кройки налицо»{579}.
Экономический кризис привел к тому, что с конца 1880-х гг. в России началась «реставрация крепостничества». Та реставрация, которая, по словам М. Покровского, «казалось, отнимала у России всякую надежду стать когда-нибудь «буржуазной» страной»{580}.
«И вдруг, — отмечает М. Покровский, — … произошло нечто чудесное: сухая история народного хозяйства явно начинает принимать романтический оттенок. «До 1887 года на юге России работало только два железоделательных завода — Юза и Пастухова. С этого года заводы начинают расти, как грибы. За короткое время возник целый ряд чудовищных чугуноплавильных заводов — Александровский, Каменский, Гданцевский, Дружковский, Петровский, Мариупольский, Донецко-Юрьевский, Таганрогский и пр. Количество рабочих на чугуноплавильном заводе Юза — около 10 тысяч человек, на прочих — немногим меньше. В 1899 году на юге было 17 больших чугуноплавильных заводов с 29 действующими доменными печами и 12 вновь строящимися»{581}. Производительность российской промышленности «оценивавшаяся в 1887 г. в один миллиард триста миллионов, в 1900 г. оценивалась в три миллиарда двести миллионов рублей золотом»{582}.
Источником этого чуда стал постепенный отход от фритрейда начавшийся с русско-турецкой войны, когда для покрытия военных расходов с 1877 г. пошлины стали взиматься золотом, что сразу подняло их на 40% и более. В 1881 г. была сделана 10% надбавка почти ко всем пошлинам, а в 1885 они были увеличены еще на 20%, в 1887 г. были повышены пошлины на металлы, в 1890 г. еще на 20%{583}. Примечательно, что пошлины росли почти пропорционально падению цен на хлеб на европейском рынке. Протекционистский таможенный тариф 1891 г. поднял среднюю ставку с 14% в 1870-х гг. до 33%, а часть импорта обложил запретительными пошлинами{584}. Например, по сравнению с 1868 г. таможенные пошлины на чугун и листовое железо выросли в 10 раз, на косы и серпы — в 3,2, рельсы — в 4,5, бумажную пряжу в 1,5 и т.д. В то же время экспортные пошлины были весьма незначительны{585}.
Необходимость введения протекционизма С. Витте обосновывал следующим образом: «Достаточно самого поверхностного наблюдения, чтобы убедиться, что различные страны мира находятся на разной степени экономического развития. Одни успели достигнуть высшей степени развития — обосновать прочно свою промышленность, выработать высокую технику торговли, накопить капиталы, которые уже не находят применения дома и ищут выгодного помещения за границей; другие только развивают у себя промышленную деятельность, но не имеют еще достаточных капиталов, чтобы разрабатывать в потребной мере свои природные богатства и поднять до настоящей высоты свою торговую технику; третьи, наконец, вырабатывают почти одно сырье, следовательно, очень бедны еще капиталами и находятся вообще на весьма низкой степени культурного развития.
Если допустить, что повсюду одновременно установлено господство полной свободы торговли, как это желали бы ее сторонники, то каждой стране пришлось бы оставаться почти в том же положении, в каком ее застало возникновение подобного режима. Действительно, страны с высокой торговой техникой, с развитой промышленностью и крупными капиталами имели бы в странах бедными капиталами — земледельческих или со слабо развитой промышленностью — свой естественный рынок сбыта и своих постоянных поставщиков сырья. Стоило бы стране со слабо развитой промышленностью сделать попытку для развития какой-нибудь отрасли промышленности, уже хорошо поставленной в стране с развитой промышленностью, как эта последняя страна, что бы не потерять рынка, немедленно выбросила бы туда массу товара по убыточной даже для себя временно ценам и убила бы новое дело.
Бороться с этим стране, бедной капиталами, было бы невозможно, ибо на первых порах, без подготовленного рабочего персонала, без налаженной организации дела, без капиталов, которые можно привлечь к делу в этих условиях лишь большими барышами, конкуренция оказалась бы совершенно непосильной. Не было бы возможно и накопление капиталов, потому что накопление это шло бы только за счет производства сырья, которое предназначалось бы исключительно для стран с развитой промышленностью, а эти последние, являясь единственными покупателями и хозяевами положения, приобретали бы сырье, которое в самой стране имело бы незначительный спрос, лишь по самой низкой расценке, продавая, наоборот, выделанный продукт дорого и беря сверх того в свою пользу за доставку. Другими словами, страна с развитой промышленностью и высокой торговой техникой выгадывала бы и на покупке сырья, и на продаже изделий, и на провозе того и другого, а бедная страна на всем этом неизбежно теряла»{586}.
Против идей С. Витте выступали аграрии, которые утверждали, что протекционизм приведет к разорению сельского хозяйства. И в этом была своя логика: протекционизм служил не только привлечению иностранных инвестиций, но и создавал тот насос, который перекачивал капиталы из сельского хозяйства в промышленность, путем повышения цен на промышленные товары относительно сельскохозяйственных. Жесткая эксплуатация деревни становилась источником капитала для индустриализации, для введения «золотого рубля», для содержания высших сословий и государства. И. Каблиц в этой связи замечал, что: «государство великодушно истощает платежную силу крестьянина»{587}.
Князь В. Мещерский утверждал, что протекционизм даст лишь временный положительный, а в конечном итоге приведет к кризису: «Будь эти миллионы добыты от избытка доходов с земли, можно было бы мириться с этим прогрессом мануфактуры, но ужасно то, что они отняты у нуждающейся земли… И что же выходит? Земледелие умирает, земледельцы разорены, и, вследствие этого, мануфактура, раздутая на счёт земледелия, начинает падать и разоряться за неимением заказчиков и покупателей»{588}. «А завтра отмените протекционизм, и три четверти наших фабрик закроются»{589}. Аграрии выступали за сохранение фритрейда, превращение России в хлебную фабрику Европы и постепенное естественное накопление капитала.
Но продолжение движения по аграрно-фритрейдовскому пути неизбежно вело Россию только в колониальный тупик. «Страны земледельческие и со слабо развитой промышленностью, — замечал в этой связи С. Витте, — при всеобщей свободе торговли осуждены быть данницами стран с развитой промышленностью»{590}. За протекционизм был всего один, но решающий аргумент — производительность труда, которая в российской промышленности была в 5—6 раз выше, чем в сельском хозяйстве{591}. И именно эта высокая производительность труда обеспечивала пропорционально более высокие темпы развития и накопления капитала. Сохранение же экспортно-сырьевой, аграрной модели привело бы к тому, что уровня экономического развития европейских стран начала XX века Россия достигла бы лет через сто, т.е. к XXI в., если бы, конечно, к этому времени она еще оставалась существовать. М. Вебер в этой связи замечал: «При экспортном зерновом хозяйстве рабочая сила расходуется на eemep»{592}.
