Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма - Вольфганг Штрик
Формирование государства долгов можно рассматривать и как фактор, замедляющий кризис налогового государства, и как возникновение новой политической формации с собственным сводом законов. Ниже я буду ориентироваться в основном на второй вариант. Однако необходимо иметь в виду, что рост государства долгов тормозился кое-какой противодействующей силой, связанной с попытками кон, солидировать государственные финансы в рамках неолиберальных государственных реформ 1990–2000-х годов, – путем приватизации государственных услуг, «наросших» на теле государства за двадцатое столетие. Это вторая историческая тенденция, которую не могли предвидеть кризисные теории 1970-х годов: полное или частичное возвращение государственных функций – от пенсионного обеспечения, здравоохранения и образования до ответственности за уровень занятости – обществу и рыночной экономике. Как было сказано, самым простым способом достичь этого было расширение возможностей кредитования для домохозяйств. Частично приватизация широкого спектра государственных услуг стала возможной и оправданной благодаря возросшему уровню благосостояния и потребления. Однако отмена социальных гарантий послевоенной эпохи под натиском рынка проходила параллельно с формированием новой формы демократии (К. Крауч называет ее «постдемократией» [Crouch, 2004]), при которой политическое участие стало восприниматься как форма развлечения, а принимаемые решения, особенно в сфере экономики, потеряли с ним связь[85]. С этой точки зрения нынешние усилия, предпринимаемые на национальном и международном уровнях с целью долговременной консолидации государственных финансов за счет урезания государственных расходов, – это, по сути, не что иное, как продолжение неолиберальных реформ 1990–2000-х годов с применением изобретательно усовершенствованных инструментов.
Прежде чем перейти к политической анатомии современного государства долгов, мне хотелось бы резюмировать все вышесказанное. Моя идея – в том, чтобы в объяснении государственного долга поменять местами, а не отвергнуть теорию «общего котла» (т. е. общедоступных ресурсов) и гипотезу о крахе демократии. Что касается теории «общего котла», я убежден, что финансовый кризис государства не является следствием того, что масса населения, искушенная избытком демократии, якобы растащила для своих целей слишком много средств из государственного бюджета; скорее, причина в том, что те, кто больше всего выиграл от капиталистического хозяйствования, все меньше и меньше выплачивали в государственную казну. Если «взрыв требований» и послужил причиной структурного дефицита финансовой системы государства, то он коснулся прежде всего представителей высшего класса, чьи доходы и активы за последние 20 лет стремительно возросли – не в последнюю очередь за счет снижения налогов в их пользу, в то время как заработная плата и социальные выплаты беднейших слоев общества стагнировали или вообще упали; этот процесс скрыл и на время легитимировал – при помощи денежных иллюзий, замешенных на инфляции, – государственный долг и «кредитный капитализм».
Все это проясняет истинные обстоятельства краха демократии в неолиберальные десятилетия. Демократия и демократическая политика потерпели крах, когда они проглядели контрреволюцию, направленную против социального капитализма послевоенного времени, и никак ей не сопротивлялись; когда в период ложного процветания в 1990-е годы они не стали спешить с регулированием хаотично и повсеместно разросшегося финансового сектора; когда они доверчиво разглагольствовали о замене «жесткого» правительства (government) «мягким» управлением (governance) (см.: [Offe, 2008]); когда они не стали настаивать на том, чтобы возложить на главных бенефициаров капиталистической экономики социальные издержки их прибылей[86], и когда они не только согласились с усиливающимся неравенством между верхними и нижними слоями, но и провели – во имя капиталистического прогресса – «стимулирующие» налоговые реформы и реформу социальной сферы. Кроме того, демократическая политика оказалась причастна к формированию государства долгов: ей не удалось обеспечить политическое участие тех слоев населения, которые заинтересованы в том, чтобы воспрепятствовать снижению налогов для наиболее состоятельных граждан. Вместо этого происходит смещение электорального состава к верхним этажам социальной пирамиды, и осуществить повышение налогов становится все сложнее.
Я оставляю открытым вопрос о том, действительно ли и каким образом демократической политике в пределах национального государства – тогда как экономика становится все более глобализованной! – удалось взять под контроль подобные тенденции. Очевидно, растущая международная мобильность промышленного и финансового капитала увеличила его «резервируемую прибыль»[87], при этом возросла также зависимость государств от доверия потенциальных инвесторов. Политика либерализации, охватившая не позднее 1990-х годов все правительства капиталистического мира (и консервативные, и социал-демократические), обещала долгосрочное благополучие при условии, что общество будет всесторонне адаптировано к новым условиям производства, заданным все более мобильным капиталом. Она упустила из виду чрезвычайно ограниченную совместимость капитализма и демократии и то, что достичь ее можно лишь жестким и эффективным политическим регулированием и вмешательством. Здесь и произошло крушение демократии сразу в двух плоскостях – в структурной и идеологической. Результат мы наблюдаем с 2008 г.
ГОСУДАРСТВО ДОЛГОВ И РАСПРЕДЕЛЕНИЕ
Еще одной осечкой демократии при переходе к государству долгов стало то, что в публичном обсуждении практически никак не поднимался вопрос о его влиянии на политику распределения. В повседневных общеполитических дискуссиях принято считать, что консервативные партии среднего класса менее склонны к наращиванию долга, чем социал-демократы. Сравнительный статистический анализ свидетельствует о том, что это не совсем так [Wagschal, 1996; 2007]; впрочем, слишком доверять подобным оценкам по целому ряду причин не стоит. Действительно, может показаться, что в риторическом поле критика долговой политики более характерна для правых, чем для левых. Но причина этого может быть в том, что социальные группы, которых представляют консервативные партии, обеспокоены не столько свободой от долгов, сколько способностью государства гарантированно обсуживать и выплачивать свои долги, взятые у собственных обеспеченных граждан, – обеспокоенность, полнозвучно выраженная рынками в нынешний долговой кризис.
Политическая взаимосвязь между государственным долгом и распределением богатства становится очевидна только тогда, когда мы рассматриваем финансирование долга в эпоху неолиберальных перемен как следствие низкого налогообложения состоятельных слоев общества. Чем меньше налоговая система требует от высокооплачиваемых специалистов и их семей[88], тем более неравным будет распределение богатства и тем более высоким будет уровень сбережений высших слоев общества. Для тех, кому налоговая политика государства позволяет образовать личный избыточный капитал, это создает проблему поиска возможностей для инвестирования; и тут на экономической сцене воскресает кейнсианский рантье, который по большому счету должен был бы стать жертвой политической эвтаназии [Keynes, 1967 (1936), Kap. 24] (рус. пер.: [Кейнс, 1993 (1936), гл. 24]). Готовность правительств брать кредиты – не в последнюю очередь обусловленная успешным сопротивлением общества налоговой политике – дает прекрасный ответ на вопрос о том, где найти пути для безопасных инвестиций: нищета государства не просто означает богатство инвесторов – она открывает им золотую жилу для того, чтобы инвестировать это богатство выгодно.
Насколько мне известно, единственный экономист, обративший внимание на эту взаимосвязь (хотя он и оценивает ее положительно – и, возможно, потому и заметил ее), – это Карл Кристиан фон Вайцзеккер. В отличие от подавляющего большинства немецких экономистов, Вайцзеккер выступает
