Сборник статей - Путь в Европу
Я говорю «начнут понимать», потому что такого ущемления россияне не хотят. Ни одна добросовестная социологическая служба за все постсоветские годы не смогла обнаружить массовых предпочтений, отдаваемых укреплению военной мощи страны в ущерб благосостоянию. Все обстоит с точностью до наоборот. Большинство наших соотечественников хочет видеть Россию великой державой, но лишь относительно незначительное меньшинство отождествляет такое величие с наличием ядерного оружия, большой территорией и богатыми природными ресурсами. Подавляющее же большинство главными критериями величия считает высокоразвитую экономику и высокий жизненный уровень населения. И если люди отзывчивы к обличительной риторике, направленной в адрес «враждебных» демократических государств, если готовы даже поверить, что с демократией и правами человека там проблем еще больше, чем в России, то лишь потому, что не научились распознавать сублимирующую, замещающую направленность этой риторики. Не поняли, что их патриотические чувства используются против них самих.
Однако рано или поздно они осознают, что ценности, оторванные от их интересов и им противостоящие, никакого патриотического содержания в себе не заключают.
Что объяснять наши внутренние неурядицы враждебными происками американцев, поляков, эстонцев или грузин с украинцами по меньшей мере унизительно.
Что примиряться с этими неурядицами, утешаясь тем, что в других странах дело обстоит не лучше, а то и хуже, и ничего не желая знать об их достижениях и преимуществах, унизительно тем более.
Что у человека, ищущего виновника своих бед во дворе или в доме преуспевшего соседа и испытывающего глубокое удовлетворение, когда и у соседа что-то не ладится, никаких собственных ценностей нет вообще, а есть лишь психологические компенсаторы их отсутствия.
Что переносить эти компенсаторы отсталости и необустроенности, уходящие корнями в нашу многовековую практику уравнивания в бедности, с отношения к богатому соседу на отношение к более успешным государствам – значит соглашаться на признание бедности самобытной нормой, именуемой нередко особой духовностью, и, соответственно, на ее увековечивание.
А осознав все это, люди начнут, быть может, размышлять о том, почему им такие компенсаторы постоянно предлагают и кому они больше всего полезны. Что, в свою очередь, наведет их на мысль об устройстве государства в своей собственной стране и его взаимоотношениях с обществом. Раз уж они пришли к выводу, что величие страны определяется прежде всего мерой их благосостояния, а не ракетами, энергоресурсами и бескрайностью просторов, то они услышат и тех, кто эту мысль пытается до них донести.
Рано или поздно люди не смогут не задуматься о том, что такое демократия, как она соотносится с политической практикой 1990-х годов и годов 2000-х, а также о том, кому выгодно и кому невыгодно ее отсутствие. И, возможно, опыт других посткоммунистических стран им в этом поможет. Поможет осознать, что конкуренция политиков в борьбе за голоса избирателей выгоднее последним, чем ее профанация. Что по тем критериям величия, которыми руководствуются россияне, большинство стран Новой Европы, где политическая конкуренция стала реальностью, Россию уже опередили. Равно как и то, что наличие либо отсутствие такой конкуренции зависит в первую очередь от ценностей элит, их готовности отказаться от архаики властной монополии.
Ее инерция какое-то время давала о себе знать не только в России, о чем и напомнили нам зарубежные коллеги. Она проявилась в авторитарных амбициях и бывшего коммунистического функционера Иона Илиеску, ставшего первым свободно выбранным президентом Румынии, и словацкого лидера Владимира Мечьяра, пришедшего к власти под лозунгами антикоммунизма. Она проявилась и в триумфальной победе на парламентских выборах 2001 года в Болгарии партии царя Симеона II, вернувшегося из эмиграции. Однако политические элиты этих стран реставрации политической монополии не допустили. Илиеску и Мечьяр, утратившие поддержку значительной части своих избирателей, вынуждены были уступить власть оппозиционным лидерам; пытаться сохранять ее методами «управляемой» или «суверенной» демократии им не могло прийти даже в голову. Не стал выборным монархом и царь Симеон: болгарская элита заставила его возглавить правительство, приняв на себя политическую ответственность, а на следующих выборах он и его партия власти лишились.
Разумеется, во всех этих случаях имели место и апелляции к национальным ценностям и традициям. А в Румынии не обошлось и без запугивания избирателей образом западного врага, мечтающего «разграбить страну», причем такая риторика находила отклик в массовом сознании. Однако политический класс в каждой из этих стран не хотел ни реинкарнации авторитаризма, ни возвращения к антизападничеству. Он хотел европеизироваться, что и сыграло решающую роль в преодолении рудиментарных проявлений властного монополизма. Обнаружилось также, что отсутствие у населения опыта жизни при демократии само по себе вовсе не свидетельствует о том, что оно до нее «не доросло». Обнаружилось, что демократические правила игры и сменяемость власти оно воспринимает как должное, когда от притязаний на монополию отказываются политики. В этом и есть, быть может, главный урок Новой Европы для России.
О принципиальном отличии ценностей «новоевропейских» элит от ценностей элиты российской можно судить и по отношению к внутриэлитным конфликтам, не находившим решения посредством компромиссов. В уже упоминавшейся Словакии в 1998 году депутаты парламента оказались не в состоянии выполнить свою конституционную обязанность и выбрать президента страны. Стало ясно, что при существовавшем тогда раскладе политических сил ни одному из кандидатов необходимые три пятых голосов получить не удастся. Но политическое противоборство не стало в Словакии войной на уничтожение. Разные фракции политического класса, не сумев договориться, согласились сделать арбитром в своем споре население, т. е. доверить избрание президента именно ему. И такое использование народного арбитража для разрешения внутриэлитных конфликтов стало в Новой Европе нормой, о чем можно судить и по нередким там референдумам, в России уже забытым.
Все это и составляет отличие демократии от использования ее процедур в борьбе за властную монополию или за ее удержание. Отличие политической нации граждан от общности подданных. Последним, разумеется, и в России ни один политический лидер не осмелится сказать, что они всего лишь подданные, а не граждане и что до демократии еще «не доросли». Это было бы признанием в цивилизационном отставании при перенесении его причин с правителей на население. Но население вряд ли станет поддерживать политиков, открыто обвиняющих его в отсталости. Поэтому российская властная элита ничего такого и не говорит. Они убеждает народ в том, что правит так, как правит, руководствуясь патриотическим представлением об его самобытном величии и заботой о сбережении его ценностей и традиций. И пока убеждает небезуспешно.
