Франческа Хейг - Огненная проповедь

Но и когда период засухи закончился, солдаты Совета все равно продолжали патрулировать местность. Да и родители продолжали следить за нами с ничуть не меньшей настороженностью. Они ждали, когда, наконец, проявится различие между мной и Заком, чтобы тут же нас разделить. Как-то зимой мы оба простудились, и я слышала, как родители долго спорили, кто из нас заболел первым. Тогда нам было лет шесть или семь. Лежа в нашей спальне, я слышала, как внизу, на кухне, папа громко и настойчиво утверждал, что мне еще прошлым вечером нездоровилось, за десять часов до того, как мы оба проснулись с жаром. Тогда я и поняла, что папа вел себя с нами отчужденно вовсе не из-за своей нелюдимости, а мамино пристальное внимание не имело ничего общего с материнской заботой. Зак ходил за папой по пятам целыми днями: от колодца до поля, от поля до амбара. Когда мы стали старше, папа совсем отдалился и стал гнать от себя Зака, крича, чтобы тот возвращался домой. Но Зак все равно выискивал любой повод, чтобы крутиться поблизости от него. Если отец грузил поваленные деревья в роще, выше по течению, Зак тянул меня в лес за грибами. Если отец собирал урожай на кукурузном поле, Зак тут же загорался желанием починить ворота для загона. Близко он не подходил, но следовал за отцом точно потерянная тень. Ночью, когда папа с мамой говорили о нас, я закрывала глаза, как будто это могло отгородить их голоса, доносящиеся снизу сквозь дощатый пол. Я слышала, как в кровати у противоположной стены Зак тихонько ворочался. Его дыхание казалось спокойным, и я не знала, спал ли он или притворялся.

– Ты увидела что-то новое.

Я уставилась на серый потолок своей камеры, только чтобы не смотреть в глаза Исповедницы. Ее вопросы всегда звучали именно так: безучастно и, скорее, утвердительно, будто она и так уже всё знает. Строго говоря, я и не была уверена в обратном. Сама ведь понимала, каково это – улавливать отблеск чьих-то мыслей или пробуждаться от чужих воспоминаний. Но Исповедница была не только провидцем, она умела управлять своей силой. Каждый раз, стоило ей войти в камеру, я чувствовала, как ее разум пытается проникнуть в моё сознание. Я всегда отказывалась разговаривать с ней, но не знала, удавалось ли скрыть свои мысли.

– Только взрыв. Всё тот же.

Она сцепляла и расцепляла руки.

– Скажи мне хоть что-нибудь, чего ты еще не повторяла раз двадцать.

– Нечего сказать. Только взрыв.

Я вгляделась в ее лицо, но оно не выказывало абсолютно ничего. Чтобы заглянуть, хотя бы мельком, в душу человека, необходима практика, а ее у меня не было. Слишком долго я находилась в камере, отрезанная от людей. Да и в любом случае Исповедница хранила свои мысли за семью замками. Я попыталась сосредоточиться. Ее лицо казалось почти таким же бледным, как и мое после долгих месяцев заточения, а клеймо выделялось ярче, чем у других, наверное потому, что остальные черты всегда оставались слишком спокойными. Кожа выглядела гладкой, как речная галька, кроме того места, в середине лба, где ярко-красным сморщенным рубцом горело клеймо. Я затруднялась определить ее возраст. Взглянув на нее, можно подумать, что она – моя ровесница. Однако мне казалось, что она на десятки лет старше: в ее взгляде читалась почти неприкрытая мощь и энергия.

– Зак хочет, чтобы ты мне помогла.

– Тогда передай ему, пусть придет ко мне сам.

Исповедница засмеялась.

– Стражники рассказывали, что ты звала его первые несколько недель. Даже сейчас, проведя три месяца в камере, ты и вправду думаешь, что он собирается прийти?

– Он придет, – ответила я.

– Ты так уверена в этом. – Она слегка вздернула голову. – А уверена ли ты в том, что действительно хочешь, чтобы он пришел?

К чему объяснения, что желание тут ни при чем? Так же как и не имеет значения, хочет ли река бежать вниз. Как можно было объяснить ей, что он нуждается во мне, пусть я и нахожусь в камере?

Я попыталась сменить тему.

– Я даже не знаю, что тебе нужно, – сказала я. – Что ты ждешь от меня.

Она закатила глаза.

– Ты похожа на меня, Касс. И значит, мне известно, на что ты способна, даже если ты не желаешь этого признавать.

Я решила испробовать небольшую стратегическую уступку.

– Чаще всего вижу взрыв.

– Увы, я сомневаюсь, что ты можешь дать много ценных сведений о случившемся четыреста лет назад.

Я почти физически чувствовала, как она заглядывала в мой разум, точно чьи-то руки, чужие, неприятные, шарят по телу. Я решила подражать ей и попыталась закрыть свои мысли. Исповедница снова села.

– Расскажи мне об Острове, – промолвила она тихо, мне оставалось только попытаться скрыть свое потрясение – так легко ей удалось проникнуть в мои мысли. Я начала видеть Остров последние несколько недель, сразу как закончились прогулки на бастион. Сначала мне снились море и небо, и я сомневалась, существовали ли они на самом деле или это просто плод моих фантазий и страстных мечтаний о воле, рождающихся вопреки гнетущей действительности – заточению в четырех стенах с узкой койкой и единственным стулом. Но сны приходили регулярно и удивляли своей ясностью и настойчивостью. И теперь я знала, что картины из моих видений – реальны, и так же понимала, что никогда не смогу говорить о них.

В невыносимой тишине камеры даже собственное дыхание казалось громким.

– Знаешь, я тоже это видела, – сказала она. – Ты мне всё расскажешь.

Когда ее разум пробирался в мои мысли, я чувствовала себя незащищенной и уязвимой. В уме сразу всплывал момент, когда папа свежевал кролика. Как он сдирал его шкуру, обнажая все внутренности.

Я старалась закрыть от нее свои видения: город, спрятанный в глубокой кальдере, дома, теснящиеся на её крутых склонах, и повсюду, куда ни глянь, свинцовые воды океана, подернутые рябью там, где выступают подводные рифы.

Я всё это видела сейчас, как видела много ночей во сне. И мысленно старалась замкнуть свои видения в себе, спрятать как можно глубже, так же, как Остров прятал город в гнезде кратера.

Я встала и твердо сказала:

– Нет никакого Острова.

Исповедница тоже поднялась.

– Тебе лучше надеяться, что его и правда нет.

Когда мы подросли, неусыпное внимание родителей передалось и Заку. Для него каждый наш день вместе становился еще одним днем, отмеченным подозрением, что он – Омега, еще одним днем, препятствующим ему занять законное место в обществе Альфа. Поэтому мы оба оставались в стороне от жизни нашей деревни. Когда другие дети шли в школу, мы обучались дома, за кухонным столом. Когда они играли у реки, мы довольствовались обществом друг друга или же наблюдали за их забавами на расстоянии. Мы держались довольно далеко, чтобы дети не кричали на нас и не кидали камнями. Иногда улавливали обрывки песен и позже, уже дома, пытались их повторить, придумывая собственные слова там, где не расслышали.

Мы жили в своем тесном мирке под прицелом подозрительных глаз. Жители деревни взирали на нас с любопытством, а позже с открытой враждебностью. Постепенно шепотки соседей за спиной переросли в крики, полные злобы: «Зараза! Урод! Самозванец!». Они не знали, кто из нас Омега, поэтому презирали обоих. С каждым разом, когда в деревне рождались новые близнецы, которых вскоре разделяли, наша неразделенная пара всё сильнее бросалась в глаза. Наши соседи отдали своего сына Оскара, чья левая ножка заканчивалась коленом, на попечение к родственникам-Омегам, когда тому исполнилось девять месяцев.

Проходя мимо их дома, мы часто видели его сестру, маленькую Мэг, играющую в одиночестве за огороженным забором дворике.

– Должно быть, она скучает по своему брату, – сказала я однажды Заку, глядя, как Мэг вяло грызла голову маленькой деревянной лошадки.

– Ну, конечно, – усмехнулся он. – Бьюсь об заклад, она вся в расстройстве, что ей больше не придется делить свою жизнь с уродом.

– И он наверняка тоже скучает по своей семье.

– У Омег нет семьи, – повторил он знакомую выдержку из плакатов Совета. – В любом случае, ты ведь знаешь, что случается с родителями, которые пытаются оставить детей-Омег.

Порой я слышала подобные истории. Говорили, что Совет беспощаден к тем родителям, кто противится разделению близнецов и пытается оставить себе обоих детей. С ними поступали так же, как и с теми Альфами, которых ловили на том, что они поддерживали отношения с Омегами. Ходили слухи, что их подвергали публичной порке, а то и хуже. Но большинство родителей отказывались от своих детей-Омег с легким сердцем, желая избавиться от уродливого потомства. Совет учил, что длительная близость с Омегами опасна. За шепотками и оскорблениями соседей таилось презрение и страх. Омеги должны быть изгнаны из общества, так же, как близнец-Альфа отторгает всё дурное еще в чреве матери. По крайней мере, Омегам, не способным иметь детей, не приходилось от них отказываться. Только, пожалуй, это единственная ноша, от которой нас избавила природа.