Черный венок - Марьяна Романова
Противостояние было им не в новинку. Однажды, лет десять назад это случилось, – лесную деревню нашли несколько мужиков из Камышей. Кажется, искали в лесу чью-то пропавшую дочь – Лада уже и не помнила, что там была за девчонка, так много их за годы прошло перед ее глазами. Как мужики ухитрились дойти до самих ворот, так и осталось секретом. Но они были взбешены, явились с ружьями и топорами, с канистрой бензина и спичками. Тогда тоже случился пожар – не такой большой, но все же три дома сгорели, люди погибли. Было страшно, но не так, как сейчас, – даже, кажется, был какой-то азарт нервной, электрической природы. И тоже в какой-то момент Ладе показалось, что Хунсаг не выдержит напора. Однако все обошлось. Хотя его даже ранили – прострелили плечо. О мужиках тех потом говорили, что на них в лесу упало дерево. История быстро замялась. Были построены новые дома, приведены новые люди. Спустя несколько месяцев жизнь наладилась и вошла в привычную колею.
Почему же она нервничает сейчас? Почему же ей так невыносимо больно, так страшно, так горько и тошно?
Как Хунсаг ее ни учил, у Лады не получилось стать не-человеком. Через пять лет ее пребывания в деревне он решил, что хватит, и вовсе перестал тратить на нее время. Ее человеческие чувства и страсти были слишком сильными, а личность – слишком мелкой, чтобы выпрыгнуть за их предел. Но и за те пять лет она научилась многому. В частности, ее интуиция стала острой, как старомодная бритва, почти на грани ясновидения. Стоило кому-нибудь подойти к ее крыльцу, а Лада уже точно знала, кто идет и зачем. Если кому-то нездоровилось, могла точно сказать – излечится ли человек или вскорости будет предан земле. Вот и сейчас – она пыталась найти Хунсага, а ее внутреннее зрение упорно подсовывало образ его мертвого лица. Лада отгоняла видение, точно назойливого комара, но какая-то ее часть уже знала, что ошибки быть не может и что вот-вот наступит самый страшный момент в ее жизни – она увидит мертвым единственного человека, которого полюбила больше себя самой, которого любит больше всего на свете.
Женщина брела через дым, громко откашливаясь, щурясь, иногда падая, пробиралась вперед, кружила среди горящих домов, пока наконец не увидела то, что заставило ее поднять прокопченное лицо к небу и завыть – страшно, монотонно, хрипло, по-звериному.
Да, это был он. Хунсаг лежал на земле лицом вверх и так доверчиво раскинул руки, словно само небо хотел обнять. Его темные глаза были открыты, и, умоляюще в них заглядывая, Лада трясла его за плечо, шептала: «Вставай, вставай!» Он был еще теплым, но сомнения быть не могло – это уже не был он, просто пустая оболочка, еще хранящая его форму. В теле Хунсага больше не было стати и силы, и Лада вдруг впервые поняла, что он был не таким уж высоким, каким казался. Метр восемьдесят, не больше, нормальный мужской рост. Смерть не сделала его старше и даже смягчила его черты. Взгляд был открытым и полным ожидания, губы будто бы приготовились улыбнуться, замерев в то особенное мгновение, когда человеческое лицо выглядит одухотворенным.
Она вдруг подумала – надо унести его. Нельзя, чтобы Хунсага нашли. Нельзя, чтобы его тело положили в неподписанную могилу, вместе с телами каких-нибудь замерзших на улице бомжей. Нельзя, чтобы его вскрывали, нельзя, чтобы кто-то вообще понял, что это за человек.
Пусть его заберет лес.
Хунсаг так любил здешний лес. Так пусть же лес и поглотит его, сожрет без остатка.
Лада была сильной женщиной, ей удалось взвалить тело на плечи.
Согнувшись под весом мертвого тела, она пробиралась все дальше в лес и тихо выла – не могла не выть. Долгие годы Хунсаг был ее опорой, ее позвоночником, а когда его не стало – рассыпалась, превратилась в животное. Ей хотелось рычать, снять платье и до смерти расцарапать себя ногтями, кожу с себя заживо снять.
Добравшись до какой-то полянки, женщина споткнулась о торчавший из земли корень, рухнула и поняла, что больше идти не сможет.
И Лада сделала то, чего не позволяла себе ни разу за годы, проведенные рядом с Хунсагом, – осознанно приняла горькую порцию слабости. Упала на его еще теплую грудь, уткнулась носом в шею, которая еще хранила знакомый запах, запуталась пальцами в его мягких волосах и тихо заплакала.
А потом ее память вдруг подбросила ей шулерского крапленого туза. Ладе вспомнилось, как давным-давно, когда она еще была молода и надеялась, что когда-нибудь ее мужчине надоест играть в марионеток и будет у них общее счастье с домом-полной-чашей, детишками и Млечным Путем над остывающей Волгой, Хунсаг пришел к ней ночью и серьезно объявил, что сегодня будет учить ее умирать. Лада немного испугалась, но он, уловив ее мысли, возразил, мол, «научить умирать» вовсе не является синонимом «убить».
«Возможно, когда-нибудь, – сказал Хунсаг, – в твоей жизни наступит момент высшего отчаяния. Я искренне надеюсь, что этого никогда не произойдет, но считаю своим долгом вооружить тебя. На всякий случай. Я объясню тебе, что делать, если вдруг однажды ты решишь, что лучшим выходом будет смерть твоего физического тела».
«Бог с тобой! – рассмеялась тогда Лада, молодая, красивая и влюбленная. – С чего же мне помирать? Уж очень я жить люблю. До последнего цепляться за жизнь буду, как та лягушка в молоке».
«И все-таки ты меня послушай, – продолжил он. – Сейчас я возьму твою руку и покажу две точки. Одна на затылке, другая – на горле. Если сильно надавишь на них указательными пальцами, а сама будешь дышать так, как я научу, твоя душа безболезненно отделится от тела навсегда. Это будет не страшно и не больно, похоже на легкое и благодатное засыпание человека, который очень сильно устал».
И вот теперь, прижимая к себе остывающее тело Хунсага, женщина мысленно поблагодарила его за то, что он все предусмотрел и, как всегда, указал ей правильный путь, по которому Лада и пойдет – по еще теплым его следам. Она распрямилась, в последний раз погладила мертвого мужчину по волосам – уже без истерической тоски, со спокойной грустью. А потом несколько раз глубоко вдохнула, нащупала отвердевшими от ежедневной гимнастики пальцами нужные точки и надавила на них так сильно, как только могла.
И по венам ее словно полилась медовая патока, и стало ей тепло и спокойно, словно кто-то невидимый набросил на ее плечи шерстяное покрывало. На мгновение вспомнились руки матери, о которой Лада и думать
