Марьяна Романова - Дневник Саши Кашеваровой

Марьяна Романова

Дневник Саши Кашеваровой

But I know I’m jaded

You’re out of luck

I’m rolling down the stairs

Too drunk to fuck

Too drunk to fuck

I’m too drunk, too drunk,

too drunk to fuck.

В нашем деле главное – не ссать!

Кот расскажет это вам,

Потому что он все видел сам.

31 декабря

У каждого человека есть воображаемый список из «Вот когда-нибудь я пошлю все к чертям и…» Дальнейшее зависит от воображения мечтателя и «культурного контекста», в котором он обитает. Это может быть: «Продам сценарий Мелу Гибсону и получу “Оскар”», или «Отправлюсь в паломнический тур вокруг горы Кайлаш», или даже «Брошу опостылевший офис, перееду в деревню, заведу пасеку и двести дней в году буду ходить босиком».

И другой список, состоящий из «Увы, но я уже никогда не…»

Со временем пункты из первого списка по одному переходят во второй – медленно, почти незаметно и совершенно безболезненно. И на энном десятке вдруг выясняется, что второй список длинный и пахнет ветром, а в первом остались только пошловатые и мелковатые пункты вроде: «Куплю на вечер двух жопастеньких стриптизерш» или «Была не была, объемся бельгийским шоколадом». Вот поэтому я и за то, чтобы хватать охапками, потакать слабостям, не откладывать на потом.

Жить так, как будто бы каждый день – последний.

Остался ровно час до боя курантов, который разделит надвое эту слякотную ночь и создаст иллюзию возможности новой жизни.

Меня зовут Саша Кашеварова, и даже страшно сказать, в какой раз я даю себе единственное обещание – не оплошать. Нет-нет, в мои тридцать девять лет я точно знаю, что мне не стать «хорошей». Той, которая влюбит в себя приличного мужчину, нарожает ему румяных ангелов с золотыми кудрями и тенденцией к детской гениальности и пять дней в неделю будет топтать каблуками дорогих туфель ковровое покрытие навороченного офиса, а в оставшиеся два – печь пироги с восемнадцатью разновидностями начинок и источать любовь. Это все не про меня.

Я из одиночек-хроников, и жизнь моя напоминает выступление эквилибриста в китайском цирке: пляшет он под куполом, на вершине шаткой, состоящей из сотен подвижных деталей пирамиды, и кажется, что вот-вот, и мир его рухнет, он потеряет равновесие, упадет и сломает себе шею.

Поэтому я никогда не обещаю себе перемен и обнуления – слишком необычна и ценна та реальность, которой я много лет оплетала себя точно волшебной паутиной.

Единственное, о чем я пытаюсь с самой собою договориться каждую новогоднюю ночь, – это никогда не изменять себе ради того, чтобы угодить чужим представлениям о счастье.

А вообще, с возрастом начинаешь остро чувствовать конечность каждого периода и непостоянство каждой данности. Это, разумеется, помогает справляться с плохим. Но и немного обесценивает хорошее. Тут бы и пригодилось умение жить исключительно в данной конкретной секунде, но научиться такому сложнее, чем понять, как бы это помогло. Особенно трудно учиться тем, кто привык много мечтать.

Таким, как я.

1 января

Я часто захожу в паб напротив дома, всегда выбираю один и тот же столик у окна и всегда заказываю одно и то же: двойной виски, кофе эспрессо и печеное яблоко с медом. Странная история – паб отличный, но народу в нем почти никогда нет. Разве что менеджеры из окрестных офисов заходят на бизнес-ланч, но по вечерам – пустота, и только красивый пожилой бармен с седыми, забранными в хвост волосами и колечком в брови меняет треки в музыкальном автомате. Это всегда что-то грустное. Blue Valentine Тома Уэйтса или Waiting for the miracle to come Леонарда Коэна.

Я знаю, что бармена зовут Василий, и он когда-то приехал в Москву из деревни в Саратовской области, хотел поступить на психфак, но не поступил. И стал хиппи, и стоптал сто пар башмаков, пройдя сто длинных дорог, и научился брать три аккорда на гитаре и хрипло исполнять репертуар Арефьевой, «Кино» и «Пикника». И мотало его по жизни, как бумажный кораблик в штормовом океане. Он то покупал дачку в Крыму и уезжал дауншифтерствовать, то возвращался в город и устраивался менеджером по продаже чего-нибудь бессмысленного. Время от времени оформлял с кем-нибудь законный брак, иногда его семя прорастало в чьем-нибудь лоне – однажды он показал фотографию белокурой, болезненно бледной девочки и сказал, что это его дочь, которую он не видел уже восемь лет.

Мы однажды целовались. Так странно получилось – был обычный вечер, и я выпила мой обычный двойной виски, и уже собиралась уходить, но когда полезла в сумку за кошельком, ручка вдруг треснула, сумка упала, и все содержимое рассыпалось по полу. Василий вышел из-за стойки, чтобы помочь мне собрать вещи, среди которых был и диск с «Мертвецом» Джармуша. Есть фильмы, к которым я отношусь как к собеседникам – приходит такой на кофе или вино, вы улыбаетесь друг другу и весь вечер молчите, но это особенный сорт молчания, осмысленный и наполняющий. Вы обмениваетесь молчанием как вожди племен священными дарами.

И вдруг Василий спросил – знаю ли я, что мультфильм «Ежик в тумане» имеет много общего с «Мертвецом», и кто-то в Интернете даже сопоставил кадры. И провел пальцем по моей ладони.

Я посмотрела на него – красивое располосованное морщинами лицо, грустные серые глаза, драматически изогнутая верхняя губа, волосы белы как подмосковный снег, но пробивающаяся щетина темная. Мы были совсем одни во всем баре. Я немного подалась вперед, и наши губы встретились. Он оказался чересчур настойчивым и торопливым для человека, который так любит Blue Valentines. Его сухая ладонь гуляла по моей спине, под свитером. И я подумала: вот если ты целуешь мужчину, а сама в это время как будто разбираешь реальность на мозаичные осколки и пытаешься каждый из них проанализировать, – может быть, это не страсть, а компромисс?

– Хочешь, я закрою бар и поедем ко мне? – спросил Василий. – Я живу на Кантемировской.

– Прости, но мне вставать рано, – пожала плечами я. – Как-нибудь в другой раз… Наверное.

– Ну ладно. Может быть, тогда еще виски или кофе?

Проблема Василия в том, что он посягнул на чересчур сложный образ. Он никогда не сможет соответствовать той истории, которую хочется для него придумать. В тот вечер я ушла – впрочем, оставив щедрые чаевые. Больше мы никогда об этом не вспоминали.

Первое января. Кто-то чувствует себя как после бани – просветленным и обновленным и всерьез рассчитывает, что жизнь, как у Бродского, «качнется вправо, качнувшись влево». У кого-то обыденное похмелье и холодильник копченой уткой забит. Кто-то вообще вылетел из категории «время», как пьянчуга с детской карусели, и продолжает веселиться под елкой.

У меня же был день как день – почти будничный.

Новый год был отмечен тихо и степенно – в родительском доме. Меня обогревали, кормили оливье и пирогами с вишней, заставляли слушать Елену Ваенгу, одаривали роскошными самовязаными шарфами и свитерами и желали в Новом году выйти замуж и хоть кого-нибудь родить, хотя в моем не зафиксированном на бумаге виш-листе не числилось ни того ни другого.

Я легла рано, чуть позже двух, и в восемь уже проснулась – как ни странно, с ясной головой.

Люблю утро первого января. Москва кажется чистым альбомным листом – потому что выпавший снег еще не исхожен. Постапокалиптическая пустота и благодать.

Я вышла побродить, во дворе поиграла в снежки с чьими-то детьми, потом ненадолго вернулась к родителям, чтобы доесть пирожки с вишней, потом зарулила к Лере, моей лучшей подруге еще со студенческих лет.

Мы выпили шампанского, и я подарила ей мягчайший банный халат в инфантильный горошек, а она мне – подарочное издание «Камасутры» и корзинку, набитую имбирными пряниками.

Когда-то мы были самыми безалаберными студентками московского журфака, потом устроились работать в одну газету. Я – в отдел культуры (халявные пригласительные на премьеры, презентации, перспектива знакомства со знаменитостями, полнокровная светская жизнь – вернее, ее восхитительная иллюзия), Лера – в спортивный отдел (любовники с идеально прорисованными бицепсами, трицепсами и квадрицепсами; в ее постели побывали представители всех возможных сборных, даже шахматист). Мы были пленительными дурищами, которые вроде бы и находятся в перманентном ожидании чуда, но на деле и сами не знают, чего именно они хотят.

Нам было двадцать, и, уверовав в молодость вечную, мы щедро расшвыривали ее горстями, давали откусить кусочек всем желающим, топили в рюмке с двойной текилой.

Мы тратили ночи на танцульки, а нервы – на моральных садистов во всех их разновидностях. Мы копили на туфли, сама концепция которых не соответствовала нашему образу жизни, – на таких каблуках хорошо пройти по красной ковровой дорожке, выпорхнув из лимузина. Мы же были офисными рабочими лошадками, и каждый вечер заклеивали пластырем стигматы на пятках – символ нашей веры в священную взаимосвязь высоты каблука и уровня потенциального любовника. Это была добровольная инквизиторская пытка, которую мы принимали с гордостью и надеждой на то, что она принесет бонусы.