Мокруха - Джон Ширли
Я впервые прочёл его в 2007-м, когда Коди Гудфеллоу рассказал мне об этом шедевре хоррора от Джона Ширли. Так получилось, что это оказалась первая книга, прочитанная мной в пору, когда я жил на Северо-Западе, близ Тихого океана. Я читал её мрачными дождливыми ночами — и она покорила меня с первой страницы. К тому времени я уже стал постоянным посетителем официального форума Джона Ширли. Хотя Джон всегда охотно отзывается на просьбы об интервью, он, казалось, избегал беседовать о Мокрухе.
Стивен Кинг вёл себя сходным образом относительно другого шедевра жанра ужасов — Кладбища домашних животных (Pet Sematary). Ходили слухи, что Кинг вообще раздумывал бросить книгу незаконченной...
Несколько месяцев назад Джон объявил, что Мокруха выходит новым, исправленным и дополненным, изданием. Я увидел уникальную возможность поговорить с автором об этом шедевре фантастики и хоррора, написанном 20 лет назад и ныне ожившим в его воображении. Я очень благодарен Джону за это честное — до грубости — интервью.
ДА: Вы уже говорили, что этот роман — средство катарсиса, и он написан в пору серьёзного душевного кризиса. Что вы хотели бы нам рассказать о том времени? Как оно повлияло на Мокруху?
Джон Ширли (далее ДШ): Я довольно долго воздерживался от наркотиков, потом случился рецидив, когда мне тяжело пришлось. Рецидивы стали повторяться. Всё пошло очень скверно. У меня не осталось ни чести, ни совести. Нет, я не бомжевал, но меня чуть не убили. Всем моим близким было очень тяжело, и я использовал Мокруху, в первую очередь — метафору Акишра, как средство заставить себя самого увидеть омерзительную правду о наркотической зависимости во всей её полноте. Нерациональную, нелицеприятную правду. Кроме того, как правильно заметил Роберт Палмер [критик], эта книга полна гнева — во мне тогда накопилось столько ярости, что её нужно было излить. Это и роман о Голливуде — гм, я немало потрудился в киношных и телевизионных виноградниках, взращивая лозу под бдительным присмотром, и меня это чертовски достало. Я решил всё соединить в одну жуткую историю.
ДА: Вы упомянули, что редактура книги доставила вам неприятные ощущения. Какие именно? Что для вас значило прочесть её снова?
ДШ: Когда я её писал, мне было очень скверно, а редактируя, волей-неволей вернулся в то время. Я испытывал стыд, тоску, гнев и страх. Но я не думаю выплёскивать всё это на читателя! Я подразумеваю некоторую степень эмоционального соучастия и порядочный заряд страха. Надеюсь, что у читателя участится пульс — мы все стремимся зарядить читателей этой энергией...
ДА: Вы открыто признаёте, что в то время лечились от наркотической зависимости. Мытарства Гарнера — это ваш самый страшный кошмар?
ДШ: Гарнер — это отчасти я сам, отчасти некоторые мои знакомые. В каком-то смысле я сам совершил такое путешествие. О нет, не столь кровавое, хотя... бывали у меня довольно близкие встречи с убийцами и психами. После них начинаешь лучше понимать Данте.
ДА: Вам тяжело было прописывать такого убийцу, как Эфрам?
ДШ: Невероятно тяжело. Это один из самых ужасных аспектов романа, и без того переполненного всеми родами ужаса. Он маньяк, а мне нелегко писать о маньяках: я категорически не приемлю идею убийства ради наслаждения, и мне трудно было ассоциировать её с кем-то, способным полностью подавить в себе эмпатию. Я попытался показать этого персонажа с нескольких сторон, продемонстрировать его одиночество, отчаянные попытки вырваться из ловушки. Как если бы он был бешеным зверем, заточённым в клетку, и стремился подманить людей, чтоб те подошли ближе, а потом затягивал их внутрь. Но ведь кто-то построил эту клетку и запихнул его туда, и сделал его тем, кем Эфрам есть. Однако мне всё равно пришлось нелегко. Я пытался упростить себе задачу, добавляя в эпизоды с Эфрамом немного чёрного — смертельного — юмора.
ДА: В этом переиздании добавлен небольшой рассказ-сиквел, Суитбайт-Пойнт (Sweetbite Point). Нельзя ли узнать о нём побольше?
ДШ: Этот рассказ я написал для какой-то давно забытой антологии вскоре после Мокрухи. Уличный проповедник и его дочь немного оправились после событий романа и пытаются как-то наладить свою жизнь. В рассказе показано, каково им приходится. Персонаж — уличный проповедник Гарнер — тоже списан с меня. Я идентифицирую с ним — и его освобождением — одну из сторон своей личности.
ДА: Вы заново прожили этот роман, который часто называют вашим шедевром. Не думаете расширить историю полноценным сиквелом?
ДШ: Нет, мне даже вернуться к нему и то было тяжело. Впрочем, я рад, что мне выпал случай пересмотреть книгу и в нескольких местах основательно отредактировать. Теперь она стала крепче.
ДА: Мой друг сравнивает этот роман с работами Клайва Баркера. Действительно, мнение Баркера вынесено на обложку, но ведь большинству читателей неизвестно, что вы написали психоэротический роман ужасов Подземелье в 1980 году, когда о Баркере ещё никто не слыхал. С тех пор Баркер часто возвращался ко взаимосвязи ужаса и сексуальности. Можно ли, исходя из ваших романов Подземелье, Мокруха и Влюблённый Дракула, сказать, что и для вас сексуальность тесно связана с экстремальным хоррором?
ДШ: Да, пожалуй. Наверное, дело тут отчасти в том, что ребёнком я сам стал жертвой сексуального насилия, а отчасти — в трудностях с моей собственной сексуальностью. Я никогда не испытывал желания кого-то изнасиловать и всё такое прочее. Мне просто было трудно доверять другим — и, следовательно, ни о какой эротической привлекательности в поведении речь не шла. Я не мог себя контролировать, а это страшно: такое ощущение, что в тебя кто-то вселился. Я часто занимался сексом под наркотиками, и меня посещали кошмары. Я шлялся по таким местам, где можно увидеть сексуальные сцены, э-э, не для дневного света. Я встречался с вампирами — не сверхъестественными, а сексуальными. Я во всём этом не участвовал. Я не сторонник ограничения сексуальной свободы, если в акте участвуют взрослые сознательные люди. Я не против дикой, необузданной сексуальности. Я всего лишь хочу контролировать собственную сексуальность — и для себя выбрал моногамию.
ДА: Этот роман полон гнева. Вспоминаю Демонов (Demons) — книгу местами прикольную, очень забавную, но также не чуждую гнева. Вместе с тем вы недавно создали книгу, которая полна надежды — Иной конец (The Other End). Насколько важны для вас, как художника слова, эти эмоции?
ДШ: Я лучше отвечу
