Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

— Ты мне лучше всякой музыки, сядь. И сними свои чулки, я тебе ноги поглажу по-настоящему.

— Ген…

— Что?

— Мне хорошо. С тобой.

— Мне тоже.

Он поднимал голову, чтоб за ее высоко поднятыми коленями увидеть лицо. И она сказала:

— Я тебя люблю. Наверное. А ты?

— А я просто люблю. Давно уж.

Им мешали пухлые подлокотники и на ковре оказалось намного удобнее сидеть, а потом лежать. Ковер немножко щипал колени и Генка стал снимать халат, чтоб подстелить его под Ритину спину, там, где голые плечи над платьем, ну и снизу, где уже платье выше бедер. Коньяк качался в голове вишневым компотом и было понятно, — они сели в узкую и очень гладкую трубу, вроде тех, что ставят на пляжах, и вместе несутся вперед, вниз, все быстрее и уже не остановиться, даже если сейчас откроется дверь и войдут все: бабка Настя, мать из гостей, батя с вахты и соседка за солью.

— Подожди, подожди, ну!

Отпустив, неудобно застыл на коленях, с занывшей спиной. А она рыбой выскользнув, метнулась в угол комнаты. Подумал ватно «резинки, наверное там у нее, в шкафу» и смотрел, не имея сил повернуть головы, на черные и красные извилины ковра, выползающие из-под брошенного халата.

Скрипнула тонко дверца.

— Иди сюда.

Выпрямился, стоя на коленях. Не дверца. Дверь, задернутая прежде такой же пурпурной шторой. Поднялся и пошел, прижимая к себе скомканный халат, наступая на пояс.

В маленькой сумрачной комнатке Рита, сидя на постели, стягивала через голову платьице. Кинула на пол и легла, длинная, как рыба, касаясь пальцами ног деревянной спинки кровати. Протянула к нему светящиеся, как вечерние лучи, руки. Молчала. На белых простынях в полумраке казалась смуглой.

И он, уронив халат на пол, подошел и навис, прилегая к ее телу, навертываясь на нее, ладонью проведя по коленям и между ними, бережно попадая в горячее, растолкал, раскладывая, чтоб не дернуть резко, не разломить и пошел внутрь, неостановимо, закусив губу и умирая от этого, что везде — под руками, под животом и там, где ноги, а еще ее раскрытый рот, совсем родной, как собственный, только нежнее и лучше, и стукают зубы по его зубам и вдруг, неожиданно, крепко остановился, но не стал удивляться и ждать, а просто надавил еще и еще, сильнее, обнимая Риту рукой, и держа другой ладонью лицо, которое она стала отворачивать, забившись под его телом. Но уже поймал, как сильную живую рыбу, и крюк, на который насадил, был железным, прочным, и уже не от Генки зависело, а просто летели и летели, и она — напоролась…

Когда Рита перестала биться и обмякла, подаваясь под ним, замедлился и затих. Грудью слушал, как быстро колотится ее сердце — тактактак, ударяясь об его ду-дук, ду-дук — размашистое и замедляющееся. И только тогда понял, когда держал ее, и руками тоже, — билась, но не отпустил, стучался в нее все сильнее и сильнее, а потом кричал, заглушая неторопливые старушечьи шаги в коридоре.

Генка попытался сползти, лечь рядом, но ее руки метнулись и обхватили его. И колени прижались к бедрам.

— Нет. Будь тут, будь.

Он послушался. Только напрягся весь внутри, стараясь приподняться, стать легче, чтоб не давить сильно.

Она вздохнула. И ослабляя хватку, сама тихонько толкнула его, выбираясь. Уложила рядом и закинув ногу на его бедро, прижалась плотно, сильно. Он чувствовал под боком мокрое пятно на простынях. Подумал о том, что не испугалась и не предложила надеть резинку, как-то так, все непонятно. Но вдруг снова напрягся. Шевельнул рукой и прижав ее к мокрому на простыне, поднес к лицу. От темных пальцев пахнУло кровью.

— Рит? Ты что? Ты?

— Да. А что? Не рад, что ли?

— Я… Я думал…

— Эх, ты. Я ведь тебе. Так хотела.

Он посмотрел в темные широкие глаза, совсем рядом, и закрыл свои, зажмурился, но тут же раскрыл, потому что изнутри на веках было показано ему снова — то, что увидел на снимках. И, опять глядя в ее глаза, подумал обрывками мыслей, а что увидел-то? Голову и руку. И там, за желтой шторой, ну, видел — стоит, а потом ушла. Это же ничего, может, и не значит? Сказал, касаясь губами полураскрытого рта:

— Я тебя люблю.

— Я знаю.

— Больно тебе?

— Ага.

Ему стало жарко ушам, вспомнил, как билась, и не давал ей вырваться.

— А… Хорошо не было?

Она засмеялась.

— Нет. Но сейчас будет. Ты ведь не заснешь, нет?

— Не засну. Я сейчас, давай.

— Не торопись. Только темнеет, у нас куча времени еще. Давай немножко полежим.

Откуда-то плыл запах степи, не от закрытого окна, а из дома, просачиваясь через двери. Пахло летом.

— Я про нас думал, все время. Хотел, чтоб летом и ночью. Думал, вот встречу тебя и мы пойдем. Или к морю или в степь, когда совсем тепло. …Паршиво было.

— Почему?

— Ты не смотрела даже. Уезжала все время. Знаешь, я ведь в лодочный сарай одеяло отнес. Ну, если в степь пойдем, чтоб постелить. Там и лежит, в рундуке старом, под сетками.

— С москвичкой не пригодилось?

Генка дернул измазанной в крови рукой, которую держал на весу, боясь еще испачкать простынь.

— Ты знала? Ну…

— Я все знаю про тебя. Дурак ты, Генка. Все вы дураки.

— А ты умная.

— Не знаю. Может и умная. Может — дура.

Он гладил ее по твердому плечу неиспачканной рукой, трогал волосы и маленькое ухо, пробегал пальцами по спине. Комнатка — небольшая и чистая, пара фотографий в рамках, комодик, на котором ваза с веткой кермека. …Шкаф в углу. Еще стол у окна и на столе компьютер. И все. Генку беспокоило то, чего он не видел здесь — разбросанных листов с рисунками, тетрадей, разбухших от спрятанной в них нарисованной жизни. И он сказал:

— А я рассчитал яхту. Настоящую, большую, с каютой. На ней можно будет выходить с экипажем. Туристов катать. За деньги.

— Да? — интерес ее был вежливым и равнодушным.

— Но я не из-за денег. Знаешь, мне, еще когда маленьким был совсем, мать рассказывала, батя в молодости очень хотел яхту построить, сам. Но потом семья и все, бросил.

— Так ты из-за бати, что ли?

— Не-ет. Наверное, нет. Мне просто нравится. Может, этим летом построим. Представляешь?

— Кучу разрешений надо, кажется.

— Я узнавал. Если по внутреннему бассейну, можно все выправить.

— Ген, ты хотел меня спросить? Спросишь?

Он приподнялся на локте, рассматривая смутное в сумерках длинное тело. Грудь небольшая и крепкая. Когда весной расцветает старый миндаль на краю огорода, цветы точно так же смотрят с веток темными розовыми серединками.

— Потом спрошу, — голос его охрип. А воздух в комнате полнился запахом трав.

— Откуда так пахнет?

— Баб Настя заваривает траву. С собой привезла. Не нравится запах?