Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

— Голая, — сказал шепотом, — озябнешь.

Ноа покачала головой и переступила босыми ногами, натыкаясь на его холодные ступни.

— А мы сядем на постель, да?

— Конечно. Как хочешь. Хочеш-шь… — передразнил, и вдвоем, идя к книге, тихо засмеялись.

По коридорчику от кухни вышла Марфа. Проходя мимо тусклого света под кромкой двери, прислушалась к тихим голосам из комнаты и не остановилась. Скользнула в ночной сад через маленькую нору, квадратом выпиленную в задней двери и прикрытую куском автомобильной резины. Голосов было два — человеческих и серьезных, и их серьезные человеческие дела Марфу не касались.

Стоя на мягкой глинистой тропке, подняв одну лапу и всматриваясь в ночь огромными глазами, знала — наступает крайнее время года, и каждый должен заниматься своим делом.

И она.

И Лисы в траве…

Услышав в ночи то, что нужно было ей слышать, бесшумно пошла через комья земли с крапками недавнего снега.

…И — птицы, спящие на ветках кустарника…

И — чудовища, что сторожат Покой, скрепляющий стены жизни…

И люди.

И нелюди…

Неяркая лампа на стене рисовала на обоях прозрачный цветок с зубчатым краем, а свет бросала на постель, на раскрытую книгу. Витька и Ноа сидели, прислонясь к стене и тесно прижимаясь другу к другу. Иногда Витька осторожно брал прядки волос Ноа, мешавшие смотреть, и заправлял ей за ухо. Ноа улыбалась. Листала страницы, проводила пальцем по строкам. Начала было отгибать крошечные, еле заметные уголки, но, подумав, стала, наоборот, искать на обрезе, где загнуты и просматривала эти страницы.

В комнате стояло печное тепло, как толстая, но редкая вата, а плечо Ноа отзывалось на витькино прикосновение пятнышком живого, человеческого тепла.

— Ты — теплая.

— Ты хотел о книге.

— Это тоже важно, я понял. Ноа, ты — теплая.

Она придержала пальцем страницы, поворачивая к нему близкое лицо. Свет очертил лоб и нос, оставив глаз в темноте.

— Я всегда теплая, когда превращаюсь. Вспомни.

— Н-нет. Ты была, да. Но будто тебя нагревали специально, понимаешь? Как эту комнату печкой. А сейчас так, будто внутри само греется. Живое.

— Правда? — она опустила лицо. Снова свесилась длинная прядка.

— Давай смотреть книгу, — напомнила.

— Ноа. Что-то происходит.

— Сейчас происходит — книга. Это важнее.

Но плечо ее прижалось плотнее.

Витька сидел, скрестив ноги, и при движениях ступня Ноа попадала под его ногу. И это было приятно — женские пальчики, чуть поджатые, как там, на большом черно-белом снимке, давно-давно. Недавно, всего-то в начале осени. Тогда он их видел, запомнил. Сейчас — ощущал. И это было важно.

А книга лежала раскрытая, и полоски букв, стоило отвлечься, поглаживая взглядом рассеянно, как кошачью шкурку под рукой — превращались просто в узор, длинную полосу орнамента из спиралей и завитков, затягивающих взгляд в бессмысленное рассматривание. И это тоже было важно.

За окном, стекла которого были так стары, что казалось мягкими, как вытертый ковер, стояла ночь с Марфой внутри. Прошивали темноту иглы случайных капель, у которых вместо острия — круглые головы воды. А птицы, сунувшие под крыло клювы, знали, они засыпают большим числом, а проснутся — меньшим. Но принимали вечный порядок, потому что кровь внутри знала о времени весенних гнезд. И это было очень, очень важно.

«А еще мы голые», подумал Витька словами, «живые». «И это важно».

— Потом, — ответила Ноа на его последнюю мысль. И добавила:

— Я засну сегодня с тобой.

Заснет. Рядом. И он будет маяться, чтоб ей было удобно, рука затечет, а он забоится дышать в ее сторону, замрет, почти в отчаянии, и заснет сам, облапит и слипнется, может, даже не выходя из нее. И это счастье. Что-то случилось такое, пока сидят они на постели, но в голове его нет пока связных мыслей, а кусочки картинок, монетки слов, внезапно возникшие звуки, стихающие сами по себе и трогающие радостным ожиданием… Будто до этого шел и шел и, вроде бы, правильно шел, но через ветер. И вдруг перед носом — лестница, и теперь можно по ней выше. И оттого счастье. Что ему дана теперь не только радость преодолений, от которой падаешь и умираешь во сне, чтоб потом снова, наклонясь, ветру навстречу. А можно выше, с каждой ступенью лестницы — выше. Ближе к солнцу, теплу, и — к радости.

— Да. Да! Не уйдешь. Правда?

— Не умею врать.

— Я — рад. Очень. Ты дева моя.

— Не важничай. Иди сюда, ближе.

Он взял ее руку, отвел от книги:

— Только одно, дай сказать одно. И больше не буду пока. Ноа, ты знаешь, что ты — изменилась?

Со светлого лица, широкого, сердечком сходящего к маленькому подбородку, серьезно глянули карие глаза:

— Нет, Витя. Я не изменилась.

— Да как же! Я вижу!

— Не изменилась. Я продолжаю меняться. И это больно. Не надо пока, хорошо? Про это — не надо.

Темнота стояла, широко разводя руки, сгибая локти вокруг неровного комка света и в этом комке они сидели рядом, как опутанные светлой паутиной, и книга лежала, касаясь коленей.

Книга лежала, раскрытая, неважно, на каком месте, опираясь обложками на смятые простыни.

Книга лежала, раскрытая там, где пальцы девочки-змеи тронули шершавый обрез и поддели, как разделяют надвое спелый абрикос.

Книга лежала, раскрытая и смотрела снизу на двоих черными знаками с пожелтевших страниц.

Книга лежала, раскрытая и смотрела.

Книга лежала.

Книга.

— Она о травах? Но я не встречал таких трав. Это местные? Растут здесь?

— Она не о травах. Ты увидел травы, другой увидит другое. И, вернувшись, ты найдешь вместо трав что-то еще. Она о знаниях текущих и знаниях незыблемых.

Есть знания, которые иногда теряются, перетекая из одного мира в другой. Есть люди, что идут в другие миры, разыскивая их. Для себя или для прочих. А есть знания стержневые, незыблемые. Законы, по которым живет сама жизнь. Все реальности нанизаны на них и нет мира, в котором что-то противоречит им. Если это не мир, рожденный уже мертвым. Незыблемых знаний не теряют, это все сказки, что главные знания можно потерять. Если бы мы теряли знание, как жить, то и не жили бы. Они врастают в нас, понимаешь? Сами.

— Как трава?

— Да.

— Но зачем тогда книга? Если они сами?

— Мы разные, те, кто рожден со способностью мыслить и чувствовать. Кто-то остается малым и никогда не вырастет. Малым хватает толики, крошечной. Подумать о еде, почувствовать удовольствия. Знания им не нужны, малые живут жизнь и умирают, не выходя из своего крошечного колеса. Есть и другие — побольше, но им не дано бесконечности. Каждому из таких отпущена доля знания, как сено в кормушке. Они выбирают сено из своих ясель по-разному, кто-то за день, кто-то жует его весь срок своей жизни. Но большего не дано им.