Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

— Больно, руку!

— Извини. Нечаянно.

Но посмотрела сбоку, как выстрелила темным глазом, и он покраснел. Поняла, не так уж и нечаянно.

— Знаешь, Ген. Я вот часто думала, мы с тобой — похожи. Думала, а вдруг ты мой брат.

— Как это?

— Ну, как. Ты худой и у меня фигура даже на твою похожа. И волосы. Рот. Носы у нас почти одинаковые. Вот я и подумала, вдруг брат и сестра. Но потом перестала.

— Почему?

Теперь она стиснула его пальцы. Рука теплая уже, разогрелась от ходьбы, а пальцы — холодные. Сказала холодным голосом:

— А ты посмотри на своих родителей и на моих. Если брат, то значит, или мои тебе родные, или твои мне. А я не хочу. Мать как выйдет во двор, в этом своем халате с грязными боками и курей зовет «ципа-ци-ипа-ци-ипа»… Ну, про своих ты сам понимаешь.

Генкина тень пожала плечами. Это было неожиданно, и мысли никак не хотели думаться в эту сторону. А надо же что-то сказать, наверное. Не дурак ведь. Она ждет чего значительного. А у него в голове только чужие сиськи… И кружится голова. Не только от того, что вот рядом она и, наконец-то, целовались, а еще потому что он так настроился, почти умереть, убив двоих. И жаркой волной кинулось в голову — а может и не надо ничего теперь? Она идет рядом, махровое синее колечко сползло по волосам на самых кончик хвоста, упадет сейчас, — он провел рукой по пальтишку, подхватил резиночку и показал Рите. Она улыбнулась, тряхнула головой, рассыпая по плечам темные пряди. Так хорошо улыбнулась. Может, она больше не пойдет туда? И будут — вместе. Летом уедут. И никого не надо будет… убивать…

— Ген, пойдем ко мне, хочешь? Мои сегодня не приедут, батя на вахте, а мать у тетки, они там будут праздновать.

— А ты где будешь? Праздновать?

Тени стали еще длиннее. Молчали. И Рита молчала тоже, потом снова спросила:

— Ну что? Пойдем сегодня ко мне?

— Да, пойдем.

Было еще много света, зимний короткий день и не думал кончаться, просто показывал, что время за полдень, но темнота — далеко. И можно долго-долго идти, слушать ветер над головами, смотреть, как он треплет короткие травки на волнах курганов, и тени на желтой дороге машут руками, смыкаясь в одну и расходясь, чтоб снова слиться. Здесь, чуть ниже ветра, капюшоны не нужны и все так, как надо — ничего не болит и нет еще усталости, нет холода и жары, слышны голоса и видны глаза друг друга. Ну и что, если он идет завершать круг, а она возвращается на ту дорогу, с которой хотела сойти. Ведь еще идут, вместе, и можно все изменить. Пока идут…

В большом доме, крытом песочного цвета шубой, с аккуратно выведенными вокруг окон лепными квадратами, с новенькими зелеными воротами, поставленными крепко и широко, чтоб нормально въезжала во двор машина, было жарко натоплено. С самой веранды уже стояла жара, которую добавляло солнце, царапаясь сквозь ромбики цветных стекол.

Разулись и Рита подвинула ему большие мохнатые тапки. Посмотрела на рыжую полосу глины по штанине джинсов и повела в комнаты. В прямых коридорах как-то вдруг несколько раз попалась им по пути бабка Настя, похожая на механического медленного жука. Генка кивнул и пробормотал что-то, но Рита сказала, не понижая голоса:

— Да не слышит она, глухая. Старенькая совсем. Пока дойдет, забудет, зачем шла и идет себе обратно.

За дальней дверью бормотал телевизор.

— И тебя она не запомнит, не бойся. Иди сюда, снимай штаны и садись вот в кресло, я пойду замою грязь и повешу на веранде.

— Снимать? — он застыл посреди солнечной комнаты на мохнатом ковре, щуря глаза от зайчиков в хрустале и полировках.

Рита, стоя напротив, смотрела очень спокойно.

— А ты зачем пришел-то? Снимай, говорю. Ну, отвернусь, ладно.

Он стащил джинсы, стараясь, чтоб глина не сыпалась на ковер, но это же глина, вцепилась мертво, ее теперь только водой. И бухнулся, утонул в кресле, протягивая Ритиной спине скомканные штаны. Взяла, не оборачиваясь, и ушла из комнаты, тонкая, в черных джинсиках и черном свитерке с высоким горлом. Генка схватил со столика газету, положил на живот, стараясь не смотреть на свои колени, торчащие нелепыми кулаками. А там еще и носки… Он втянул носом воздух. Пахло полиролью, какой-то косметикой и — солнцем от широкого окна, за которым желтел склон холма. Чуть-чуть успокоился.

Рита просунула в комнату голову и в Генку полетел огромный мягкий халат:

— Надень, если стесняешься. Я скоро.

Покрутил халат в руках. Представил, как напяливает его поверх военного свитера с погончиками и торчат из-под халата ноги в носках. Вздохнув, свитер снял. Снова сел, закутавшись. Издалека слышался шум воды и старческий голос, Рита отвечала отрывисто. Напрягся, услышав медленные заводные шаги близко в коридоре, но — пошли дальше, сильнее зашумел телевизор и притих, видно закрылась дверь.

Генка смотрел вокруг. Маясь неловкостью, что становилась все сильнее, видел собором вознесшуюся стенку, сверкающую гладкими панелями и большими стеклами. Из-за стекол блестели рядочками фужеры, стаканы и рюмочки, что-то золоченое мелькало. В нишах — стопки журналов и газет и только в одной рядочком стоят книги. Правда, есть еще застекленные стеллажи у стены и оттуда тесный золотой блеск корешков. На полированном столике, полукруглом, — хрустальная лодейка размером со шляпу и в ней с горой конфеты в цветных фантиках. …Телевизор. Огромный, Генка и не видел таких раньше. Прозрачные шторы и поверх них тяжелые парчовые, вишневого цвета, забранные по бокам огромными бантами.

Поежился, вспомнив занозистый короб, на котором стояла его кровать с продавленной сеткой, старый исчирканный кульман, кухню, где по углам обои отклеились и свисали замусоленными кончиками. Хорошо, что не пошли к нему. Хоть там и щеколда на двери.

Ковер лез в глаза черными и красными узорами. Генка запахнулся в халат и, оглядываясь на двери, пошел к стенке, наклонился к одной нише, в которой вместо глянцевых журналов углами торчала беспорядочная стопа бумаг и книжек. Потянул верхнюю тетрадь, открыл. И засмеялся от неожиданности. На клетчатых листах сидели, валялись на животе, стояли на цыпочках и бежали девочки, тонкие, с чуть намеченными лицами, и глаза то нарисованы, а то просто черточкой показано — где и куда смотрит. Держали в кулаках подолы смешных хулиганских платьишек, ели черешню из горсти, дергали за уши щенков и шептались, поглядывая на него из-под растрепанных челок. Сильные штрихи цветных фломастеров иногда процарапывали бумагу и казалось, что так и надо, будто это внезапные строчки стихов или просто фразы, оборванные, без начала и конца. Генка стоял, забыв о халате, и уже не оглядывался на дверь, а вместо шума воды слышал звуки большого города, где машины сигналят и визжат тормозами, издалека лай пса на поводке и звон колокольчика над входом в магазин. Шаги, смех, движение, обрывки музыки: покачивается ковер, сплетенный из множества звуков человеческого присутствия. Не такой, как на полу. Легкий, прозрачный, из разноцветных ниток-штрихов смешных и трогательных рисунков. Не сладких, какие любят рисовать на уроках девочки, а немножко грустных и совсем настоящих.