Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

… Его надо помыть. Медленно подошла к лежащему телу и, не наклоняясь, сверху стала разглядывать. Хочет ли она, чтоб выжил? А как не хотеть, он — единственная ей защита тут. Без него — идти в деревню, говорить с людьми, с вождём, и кто знает, что будет. А он — оберегал.

Найя тряхнула головой. Это все — логика. А надо просто захотеть, сильно. Тогда выживет.

Опустившись на корточки, отвела с мокрого лба прядь волос. В ране продолжалось шевеление, но тонкие нитки радужных червей не становились белесыми, и лицо мастера спало, как спит человек, смотрящий хороший сон.

«Это от семечка, наверное», — подумалось ей. Но сколько можно думать, не время.

Сбоку, приткнувшись к камню очага, лежал развернутый узелок с россыпью чёрных зерен. Найя связала кончики ткани и огляделась, ища место, отнесла к стене, сунула в щель между прутьев. Медлила идти обратно.

Не глядя на Акута, стала ходить по хижине. Наломав грибов, разложила их по полкам и повтыкала в щели, так что хижина осветилась мёртвым голубым светом. Покопавшись в хламе, сваленном в углу, вытащила большую долблёную плошку. Выдернув из кучи сухой травы изрядный пучок, тщательно протерла пыльное дно. Отнесла ко входу и подставила под неровную струйку воды, бегущую с угла крыши по кривому водостоку. Нашла старую, изношенную циновку, которой мастер укрывался, когда ложился спать на полу. Осмотрела и, плотно сжав губы, рванула. И ещё раз. Смяла клочья в комок и, подойдя к неподвижному телу, положила рядом. Не стала смотреть и разговаривать, будто была обижена на Акута… Снова пошла ко входу — проверить, наполнилась ли миска. И, принеся её, большую и тяжёлую, полную уворачивающейся ночной воды, поставила на пол. Вернулась закрыть дверь. Тучи висели всё так же черно, и, казалось, утра не будет. Но ей и не нужно было утра. Пока что.

— Синика… Я всё делаю правильно? — спрашивала, не глядя на зверя, а просто отмечая свои действия.

Зверь муркнул, подошёл и потёрся тёплым боком о её голую ногу. Найя вздохнула и, присев на корточки, опустила старую тряпку в воду. Отжав, провела по грязной шее. Макнула в воду и, снова отжав, протёрла плечо.

— Видишь, Синика, я делаю. То, что надо делать.

Подняв его вялую, вымытую сверху руку, замолчала, глядя на чёрное пятно подмышкой. Слизь в мерцающем свете отблескивала жирно и равнодушно. Найя закусила губу и, еле касаясь, стала протирать рану, держа слабую руку на весу. Акут молчал, не шевелился. Скосив глаза на сгиб его локтя, Найя сглотнула. Со сжатой в кулаке тряпки медленно срывались на пол грязные капли. На сгибе кожа чернела и расходилась, будто туда плеснули кислотой. И там, в свежей ране, уже шевелилось, поблескивая.

— Синика!.. — испуганно посмотрела на сидящего рядом зверя, — дать ему попить? Сейчас? Смотри, ему совсем плохо!

Но мышелов заворчал и снова стал мелькать вдоль стены, иногда возвращаясь и толкая её руку холодным носом. Найя вздохнула прерывисто и продолжила макать тряпку и протирать кожу. Худые плечи, покрытые свитыми узлами мускулов, на тощих боках — лесенка рёбер. Бедро, поверхность ноги. Найя оставила тряпку в воде и с усилием повернула Акута на спину. Впалый жесткий живот. Грудь, почти без волос. Жесткая поросль от пупка вниз.

— И тут, значит… — она уже не отвлекаясь, работала механически, только краешком сознания снова удивлялась, что тело у него, как у мальчишки, моложе лица с резкими складками от носа к уголкам губ. Дважды вставала, уходя в двери и, выплеснув воду, ставила миску под струю. Ожидая, смотрела в дождь, думая равнодушно, что ночь тянется и тянется, а пока она его моет, на теле появляются всё новые и новые чёрные раны.

Закончив, оттолкнула миску, и та перевернулась, вылив на пол грязную воду. Вода ушла под плотно уложенные жерди, и только чёрное пятно показывало, где была. Найя бросила тряпку, вытерла лицо мокрыми руками. В голубом свете, насыщенном запахами крови и давленой зелени, тело Акута казалось покрытым пятнами чёрной краски.

— У него так вся кожа слезет! Может, я что-то делаю не так?

Мышелов сел рядом со стеной, куда Найя спрятала сверточек, и вдруг заорал.

— Что? Эти семена?

Повинуясь требовательному вою Синики, подошла и снова вынула тряпицу, развязала узлы. Плоские семечки лежали на серой ткани.

«Он ушёл за ними. И пострадал. Но принес всё равно. А потом старуха смотрела на меня как-то, по-другому совсем, будто что-то узнала. И сказала тогда. Насчёт того, что вот, значит, что… Что?»

И слова Бериты всплыли в дремотной от усталости и переживаний голове про то, что сама должна хотеть, а то он — умрёт.

Найя лизнула кончик пальца и подхватила на него крошечное семечко. Оглянулась на Синику. Зверь молчал, глядя на нее жёлтыми глазами.

— Значит, так?

Раскрыла рот и положила семечко на язык, зажмуриваясь, чтобы не думать о чёрных ранах мастера, которые, возможно, от них и получились. Семечко треснуло, защекотав язык. Найя подавила желание выплюнуть его немедленно и сглотнула наполнившую рот слюну.

— И что?.. — и замолчала, услышав стон. Повернулась резко. По обнаженному телу Акута пробегали волны голубого света от обломышей грибов, красные пятна от гаснущего костра. А страшных язв на коже почти не было. Исчезали на глазах…

— О Господи! — прошептала она. — Значит, и тут всё — от меня? Из-за меня?

И вдруг одновременно с тем, как открылись его блестящие в лихорадке глаза, её стукнуло изнутри горячо и нежно — любовью. Найя ахнула и пошатнулась, цепляясь за стенку. Там, внутри себя, она видела себя саму, лежащую на циновке, со сдвинутой шкурой, из-под которой высунулось голое колено, голова склонилась к плечу, сомкнуты спящие ресницы. Мысленно смотрела, протягивая не свою — его руку, — погладить по светлым волосам, тихо-тихо, чтобы не разбудить. Но отдёргивала, потому что вслед за нежностью поднималось и захлестывало до самых глаз, до пелены в них — такое желание навалиться на это спящее тело, подмять, стискивая руки и дыша в лицо, хватая губы раскрытым ртом, что только, скрутив себя в узел, можно было удержаться. Чтоб снова, тяжело дыша, вернуться в нежность. А в голове, держа на краю, бьётся и бьётся тяжкий медный гонг, ударяет коротким словом «нет-нет-нет»…

— Си-ни-ка, — опускаясь на подгибающихся ногах простонала зверю, а смотрела в полузакрытые глаза мужчины. И тот, моргнув, открыл их, и уже не просто лихорадочный блеск смешался с голубоватым светом. Очнулся.

«Нет-нет-нет», гонг в её голове затихал, пуская вместо запрета другое — громкое и злое «да-да-да!», и снова замелькали картинки, в которых она — под ним, круглый подбородок поднят, а губа закушена до капельки крови, на шее бьётся жилка, и, если смотреть ниже, то груди смяты его телом, которое прижимается так, что ей не хватает дыхания, и отрывается, освобождая, чтоб успела — один хриплый вдох, чтоб жила только для его мерного движения в ней.