Мальчики в долине - Филип Фракасси
Только сейчас он замечает, что Питер сидит за соседним с Бартоломью столом. Он старается не встречаться с мальчиком глазами, он не хочет, чтобы тот увидел в них стыд.
– Живо! – Пул разражается внезапным яростным ревом. Он хлопает ладонью по столу с такой силой, что тарелки подпрыгивают и дребезжат. Эндрю тоже подпрыгивает, его нервы на пределе, как будто это он мальчик под пристальным взглядом Пула.
Бартоломью еще мгновение стоит не шелохнувшись… а потом делает нечто ужасное.
Он улыбается.
Нет, сынок, в панике думает Эндрю. Пожалуйста, не надо.
Пул тоже видит эту улыбку. Эндрю знает, что она только подливает масла в огонь, разжигая в священнике торжествующую уверенность в своей власти.
– Это твое последнее предупреждение, Бартоломью.
Не переставая улыбаться, Бартоломью подносит руку с зачерствевшим хлебом с холоднымкуском мяса ко рту, запихивает его внутрь и жадно жует.
По обеденному залу разносится гул, мальчики начинают перешептываться. Эндрю не может отвести глаз от тонкой струйки коричневатой слюны, стекающей у Бартоломью из уголка губ.
Пул встает.
– Это твое последнее предупреждение! Отдай Саймону свою тарелку и всю…
Бартоломью тянется к столу. Он хватает свою тарелку, подносит ее к лицу и начинает свободной ладонью хватать еду. Он запихивает в рот картошку, мясо и хлеб почти не прожевывая. Его щеки надуваются. Кусочки мяса и хлебные крошки осыпаются с подбородка на рубашку, летят на пол.
И он не перестает ухмыляться.
Пул смотрит на стол, словно испытывая физическую боль. Эндрю хочет протянуть руку, положить ее на рукав этого пожилого мужчины, попросить прощения за мальчика. Но ничего не делает.
Пул поднимает глаза к потолку, разводит руки в стороны, словно собирается благословить собравшихся.
– Восстань, ГОСПОДИ. – Громкий голос Пула наполняет обеденный зал.
Краем глаза Эндрю видит, что Джонсон уже идет к мальчику.
– Спаси меня, Боже мой, ибо ты поразил всех врагов моих, сокрушил зубы нечестивых.
Пока Пул выкрикивает молитву, Джонсон выбивает тарелку из рук Бартоломью. Мальчик вскрикивает и съеживается, когда Джонсон грубо хватает его за руки и заламывает их за спину. Боль искажает лицо Бартоломью. Джонсон толкает его вперед, к Пулу.
Словно хочет прикрыться ребенком, как щитом. Или принести его в жертву.
Эндрю заставляет себя рассмотреть лицо Бартоломью, почувствовать его боль и эмоции как свои собственные. Черные испуганные глаза ребенка широко раскрыты. Длинные растрепанные чернильно-черные волосы прилипают к мокрому от пота лицу. На губах осталась еда. Крошки, которые он уже никак не мог проглотить, прилипли к одежде и обуви, валяются на полу.
Но каким-то образом, несмотря на боль и страх, он продолжает ухмыляться.
Пул упирается кончиками пальцев в столешницу и издает протяжный вздох. Следующие слова он произносит тихо, но их слышно всем.
– Посадите его в яму.
В мгновение ока от дерзости Бартоломью не остается и следа. Твердый взгляд широко раскрытых глаз заволакивает страхом.
– Что?
Теперь настал черед Джонсона ухмыляться. Он тащит ребенка к выходу.
В объятом паникой лице Бартоломью проступает что-то нечеловеческое, невинные детские черты становятся маской животного ужаса. Он похож на зверя, который понимает, что его ведут на бойню.
– Отец! – кричит он, и Эндрю вздрагивает: так звучит сломанная юность.
В эту секунду ему очень хочется, чтобы ребенок опять стал непокорным, он надеется увидеть вызов в его глазах. Что угодно, но только не животный страх. Ему больно видеть, как все это исчезает в мгновение ока, словно дьявол похитил саму душу ребенка и поглотил ее.
– Отец, нет! Простите меня!
Но глаза Пула закрыты, точно так же, Эндрю это знает наверняка, как и его сознание закрыто для последствий и уродливости такого воспитания.
– Правила необходимо соблюдать… – говорит он, не вставая, положив подбородок на сплетенные пальцы. Его голос становится тише, он словно обращается сам к себе. – Мы выживаем благодаря правилам. Без них все мы превратились бы в заблудших овец.
– ОТЕЦ!
Мальчик брыкается и пытается вырваться. Эндрю с удивлением видит, что брат Джонсон, огромный, как бык, еле-еле удерживает худенького ребенка.
Страх придает сил, думает он. Вот какой урок я извлек сегодня.
Джонсону это надоедает, он берет мальчика в охапку и выносит прочь, словно гигантскую рыбу, выловленную из океана, – извивающуюся, бьющую хвостом, жадно хватающую ртом воздух.
– Пожалуйста, не надо! – визжит Бартоломью. Лицо у него мокрое от слез, а страх почти осязаем.
Эндрю слышит свое имя – это как удар током.
– Отец Фрэнсис, прошу вас!
Мгновение он колеблется. Начинает вставать. Возможно, все это зашло слишком далеко. Возможно, настало время…
На плечо ему опускается рука; Пул наклоняется к нему, его губы в нескольких дюймах от уха Эндрю.
– Не смейте снова пререкаться со мной при мальчиках. Вы меня поняли?
Эндрю, подавивший все мысли о бунте, просто кивает. Он тяжело садится на стул, опускает взгляд на стол.
– Да, отец.
В полной тишине все ждут, когда в обеденном зале наконец стихнут истошные крики Бартоломью о помощи, о пощаде. Какое-то время крики еще долетают, эхом отдаваясь в вестибюле, прежде чем наконец растворяются в послеполуденном свете. Голос мальчика резко обрывается за закрытыми дверьми приюта, словно его отрезали ножом.
6
– Прошу вас, брат Джонсон!
Джонсон несет мальчонку, который, ей-богу, оказался сильнее, чем кажется. Этот малец – настоящая заноза в заднице. Но Джонсон не получает удовольствия от такого рода наказаний, особенно когда дело касается совсем маленьких. Тем не менее, если не соблюдать порядок, все здесь развалилось бы много лет назад, и Джонсон остался бы без своего благодетеля и гнил бы в сырой, кишащей крысами тюремной камере.
Он сделает все, что прикажет Пул. Без вопросов, без жалоб.
На улице холодно, небо синевато-серое. Он идет по твердой неподатливой земле к заросшему сорной травой участку между амбаром и узкой грунтовой дорогой, ведущей на восток. Джонсон прекрасно понимает, что местоположение имеет стратегическое значение – Пул хотел, чтобы яма была хорошо видна из окон общей спальни. Напоминание о том, что произойдет, если нарушить дисциплину.
– Пожалуйста…
Мольбы мальчика действуют ему на нервы. Он поднимает ребенка выше, крепче сжимает худенькое тельце, которое не перестает барахтаться у него в руках.
– Ох…
Не смей плакать, щенок, или узнаешь вкус настоящей боли.
– Брат Джонсон, не делайте этого. Сейчас очень холодно, брат Джонсон. Очень холодно! Я там умру. Пожалуйста. Я умру!
В нескольких футах впереди в землю врыт широкий деревянный настил. В настил встроен подъемный люк, его отверстие достаточно велико для взрослого человека. Рядом с ним
