Мальчики в долине - Филип Фракасси
– Возьми.
Голос тихий, и я не узнаю его, потому что слово сказано быстро и шепотом. Я оборачиваюсь, стараясь не привлекать внимание.
Бартоломью. Тихий, замкнутый, темноглазый Бартоломью. Прилежный мечтатель с тонкими черными волосами и большими карими глазами. Со своего места я вижу только его профиль, его бровь разрезает бледный лоб. Он протягивает руку Саймону.
– Возьми.
Я не могу отвести глаз от этого зрелища. Саймон тянет руку в ответ в надежде, что это не жестокая шутка. Бартоломью предлагает ему сокровище, драгоценный дар в виде кусочка хлеба, на котором лежит немного мяса. Его хватит разве что накормить мышь. Когда Саймон тянется к нему, его лицо озаряется.
ХЛОП.
Громкий резкий звук заполняет зал. Кто-то ударил рукой по столу.
– Прекратите!
Дети замолкают. Все головы поворачиваются к Пулу, который смотрит на соседний с нашим стол. Прямо на Саймона и Бартоломью.
Я замечаю, что теперь все священники смотрят на стол, скорее всего, не понимая, что произошло. Джонсон уже встал со своего места.
Мгновение спустя Пул начинает говорить. Спокойно, уверенно.
– Тебе не нравится еда, Бартоломью?
Пул всего лишь задает вопрос, но все слышат в нем угрозу. Не отводя взгляда, я забрасываю последний кусочек хлеба в рот и с трудом проглатываю его.
Бартоломью застыл с вытянутой вперед рукой. У Саймона испуганный вид. Он отдернул руку и спрятал ее под стол.
– Нравится, отец.
В большом зале с высокими потолками голос Бартоломью звучит неожиданно громко.
Если бы я не знал его, я бы подумал, что он дерзит.
Это было бы ошибкой.
– Не переживай, приятель, – шепчет Саймон. – Прошу тебя. Все в порядке.
Только несколько ребят, сидящие совсем рядом, слышат его слова. Однако Бартоломью делает вид, что ничего не слышал.
Пул все еще сидит на своем месте, но теперь он наклонился вперед, положив локти на стол, словно изучая шахматную доску.
– Ты не голоден? Или, быть может, ты заболел, Бартоломью?
– Я хорошо себя чувствую, отец.
Голос Бартоломью звучит уже не так уверенно. Он больше не протягивает хлеб с мясом Саймону, но продолжает неловко держать его, словно не зная, что с ним делать. Я вижу, как тонкая коричневая струйка жидкой подливки стекает по его большому пальцу и капает на стол.
Я смотрю на священников. Лицо Пула бесстрастно, как чистый лист, но я замечаю, что лоб Эндрю озабоченно наморщен. Уайт выглядит, как обычно, озадаченным. Джонсону, конечно, не терпится наказать нарушителя спокойствия.
Между тем ни один мальчик в обеденном зале даже не шелохнулся. Все мы просто наблюдаем за сценой, как завороженные. Беспомощные.
– Тогда, – мягко говорит Пул, вкрадчиво, словно кот, приглашающий мышь к обеду, – ешь.
Происходящее действительно похоже на игру в шахматы, все следят за каждым ходом, все мы гадаем, насколько все будет плохо.
Саймон предостерегающе качает головой.
Не надо.
Я молюсь, чтобы Бартоломью последовал его совету.
* * *
Эндрю чувствует тошноту.
Он не так хорошо знает этого мальчика, но тот никогда не казался упрямым. Однако сейчас Эндрю ясно видит у него выражение непокорности, видит и молится, чтобы оно сменилось смирением, ради его же блага.
Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.
Вопреки здравому смыслу, он поворачивается к Пулу, сидящему рядом с ним, и тихо говорит:
– Отец, может, нам позволить мальчику поесть? В конце концов, грязь под ногтями не такой уж и страшный проступок.
Пул поворачивается к Эндрю со скучающим видом. Он отвечает громко, как будто хочет, чтобы мальчики услышали выговор. Нотация срывается с его губ легко, как давно заученный текст.
– Это вопрос дисциплины, отец Фрэнсис. Сегодня мы простим им грязные руки, завтра они проснутся позже положенного. Потом начнут дерзить нам, не выполнять приказы. Жесткая дисциплина – основа прочной организации. Любое неповиновение должно пресекаться окончательно и бесповоротно теми, кто несет за это ответственность. Иначе наша организация разрушится, как замок из песка.
Эндрю старается не выказать недовольство тем, что ему читают нотации, как ребенку. Он знает, что именно задумал Пул: он не хочет отчитать Эндрю, унизить его.
– Вы это понимаете?
Эндрю кивает, и его щеки помимо воли вспыхивают.
Еще раз взглянув на него, Пул возвращается к главному вопросу.
– Бартоломью, пожалуйста, встань.
В дальнем конце зала Бартоломью перекидывает ноги через скамью и встает. Он приподымает руку, сжимая в дрожащей ладони кусок хлеба.
– Правила нашего приюта просты и понятны, – продолжает Пул. – Если кто-то недостаточно хорошо вымыл руки перед едой, то он должен вымыть их еще раз. Если по этой причине ему не хватит еды, то что ж поделать. В следующий раз он будет мыть руки лучше. Скажи, ты понимаешь, зачем нам нужны эти правила?
Бартоломью на мгновение задумывается, хотя лицо его сохраняет выражение непокорности.
– Для порядка, отец Пул.
Эндрю откидывается на спинку стула и вытирает лицо рукой. Он беззвучно молит Господа, чтобы тот даровал мальчику мудрость. Что-то в его глазах сильно беспокоит Эндрю.
Он видит в них гнев.
– Верно. Видишь ли, в следующий раз Саймон как следует вымоет руки, соблюдая таким образом гигиену. А это значит, все будут здоровы. Так мы учимся. Но, решив поделиться с ним едой, ты не даешь ему усвоить этот важный урок. И вредишь Саймону.
Пул откидывается на спинку стула, и у Эндрю возникает нехорошее, низкое чувство, будто священник наслаждается происходящим.
– И теперь, – говорит Пул голосом, сочащимся показной скорбью, – я должен преподать урок тебе. Урок о том, как важно помнить правила.
Бартоломью дрожит, словно от холодного ветра, но ничего не говорит. Эндрю думает о том, что мясо, которое тот держит в руке, совсем остыло, как и вся оставшаяся на тарелках еда, пока Пул читал нотацию.
– Так как из-за тебя Саймон мог не усвоить урок… – Пул прикладывает палец к подбородку, будто обдумывая свое решение, хотя Эндрю знает, что он уже все решил, – тогда Саймон получит твою еду. – Пул наклоняется вперед. – Всю еду. Ту, которая осталась на твоей тарелке, и ту, которую ты должен был получить вечером на ужин.
Бартоломью стоит не шелохнувшись. В зале висит мертвая тишина.
– Отдай ему свою тарелку, Бартоломью.
Эндрю хочет отвернуться, встать из-за стола, уйти прочь. Выйти из обеденного зала и скрыться в своей комнате, где можно встать на колени и молиться, и забыть о мальчиках и других
