Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
– Что ж ты мне не сказал, Котя?! – мягко упрекнула Люда.
Он вздохнул.
– Ну, как… Ну, не знаю… О чем тут, вроде бы, говорить! Надо ж сначала как-то разобраться, понять, что это вообще…
– Котя мой, Котя! – Она прижалась щекой к его груди, мягко обхватив руками его сильный, натренированный торс. – Пожалуйста, не скрывай от меня такие вещи, ладно? Вместе мы во всем разберемся, вместе все поймем… – И она шепотом напела финальную строчку из их любимой пинк-флойдовской песни: – Together we stand, divided we fall.
У Кости от прилива нежности по телу пробежала мелкая дрожь. Эта песня была чем-то вроде их любовного гимна и пароля. Когда-то, двенадцать лет назад, еще не женатые, они впервые лихорадочно срывали друг с друга одежду именно под эту песню, страшно нервничая и задыхаясь от возбуждения. С тех пор эта песня заняла особое место в их жизни. Оба они знали наизусть ее английский текст, и, бывало, если кто-то из них затягивал одну строку, скажем – «Hey you! Would you help me to carry the stone», – то другой тут же подхватывал, и следующую строчку они уже тянули хором: «Open your heart, I’m coming home».
Всякий раз, когда Люда напевала отрывок из этой песни своим нежным, с легкой хрипотцой, голосом, Костю охватывало возбуждение, совладать с которым он не мог и не хотел. Зная это, Люда попусту не разбрасывалась отрывками столь неотразимой песни, а пускала их в мужа, как будоражащие стрелы, только в самые подходящие моменты – когда дети спали либо их не было дома.
Сейчас, когда дети уложены спать, был как раз подходящий момент, и супруги, до сих пор влюбленные друг в друга, словно недавно познакомились, могли позволить себе на время обезуметь и сорваться в волны и водовороты взаимной неистовой нежности.
Потом, когда их тела, влажные от пота, сцеплялись в мучительно-сладостных пароксизмах любовного танца, Люда, стоявшая на коленях и упиравшаяся в кровать головой, вывернулась так, что ей видна стала часть комнаты позади; и в этой изломанной позе вдруг показалось ей, что в проеме двери стоят все трое – Сережа, Ромка, Таечка, – стоят и внимательно наблюдают.
В ужасе Люда дернулась так резко, что Костя вскрикнул от боли. Выскользнув из-под него, она как-то подпрыгнула на месте, одновременно разворачиваясь, будто испуганная кошка, в которую попали камнем. Расширенными глазами смотрела она в сторону двери. Та все-таки оказалась закрыта. Но Люда словно бы видела, как дети шмыгнули куда-то в тень и стоят, невидимые, где-то здесь, в комнате, вжавшись в стену и оцепенев, чтобы слиться с мебелью; их азартные, скользкие от похоти взгляды пламенеют из сумрака. Люду пронзило жуткое леденящее чувство, что ее дети – опасные и злобные звереныши, скалящие зубы из темноты в ожидании удобного момента, чтобы впиться в собственную мать или отца.
Костя с недоумением и гримасой боли смотрел на Люду, сидя на коленях и прижав ладони к паху.
– Ты чего? – растерянно спросил он.
– Да так, ничего, показалось, – произнесла Люда и вдруг прыснула со смеху, заметив, что у Кости меж пальцев, которыми он держится за «ушибленное» место, просачивается белесое и вязкое.
– Котя мой, Котя! – прошептала она, подползая к нему, разнимая его руки и наслаждаясь открывшимся зрелищем. – Ну, ты как школьник, честное слово! Только успевай за тобой подчищать! Дай-ка, я сейчас все уберу…
Костя липкими пальцами взъерошил волосы у нее на затылке, выгнул спину и запрокинул лицо к потолку.
– Ты с ума сведешь, – пробормотал он, с наслаждением прикрывая глаза.
– Угу, и сведу, и обратно заведу, – невнятно отозвалась она, занятая «делом».
Одна из выгод владения гипнотическими техниками заключалась в том, что Люда могла с помощью простейшего внушения заставить мужа быть настолько неутомимым в постели, что он доводил ее до настоящего исступления своими любовными атаками. В этот раз, чтобы избавиться от неприятного осадка, который остался после того, как мерещились дети, наблюдавшие за супружеской любовной игрой, Люда довела Костю и саму себя до полного изнеможения. Но вместо успокоения и забвения пришла муторная тревога, которая, будто червь, принялась извиваться где-то под сердцем.
Эта тревога, несмотря на сильную усталость, не позволила уснуть. Люда проворочалась в постели остаток ночи, чувствуя себя какой-то безобразной тушей выпотрошенного зверя, которую насадили на вертел и бессмысленно вращают над остывшими углями. Поднявшись в предрассветном сумраке, Люда отправилась на кухню и села там на стул, не включив света. Всматриваясь в сгущения теней разной плотности, она думала о том, что же, черт возьми, происходит.
Чем дольше она так сидела, тем беспомощней казалась, тем глубже игла страха погружалась в нее. Подчиняясь внезапному желанию, всплывшему откуда-то из душевных глубин, она, неожиданно для самой себя, встала со стула, тут же опустилась на колени и начала молиться.
В Бога она не верила, однако ее охватило нестерпимое, как ожог, желание хоть кому-нибудь – но молиться, просить о помощи, о защите от непонятного ужаса, который – чувствовала она – надвигается на всю семью. Ей воображалась какая-то аморфная темная масса где-то «вверху» – выше неба, выше звезд. Этой необъятной массе, похожей на бесконечную грозовую тучу, она и молилась, мысленно крича, будто в приступах нестерпимой боли: «Помоги нам! Спаси нас! Не смей нас оставить! Ты же не бросишь нас, нет?! Ты должен нас спасти, должен! Помоги, помоги, помоги! Только посмей оставить! Нет, ты не сделаешь так, ты не сможешь! Слышишь меня, слышишь?!»
Бессильная злоба смешивалась с надеждой, униженностью и животным страхом, и ядовитая эта смесь пенилась внутри. Люду душили рыдания, она повалилась на пол и корчилась, разрываемая сильнейшей яростью пополам с чувством детской беззащитности. Когда в своих корчах она перевернулась на спину и лежала, конвульсивно дергая руками и ногами, ей вдруг подумалось, что все это безобразие, которое она сейчас устроила, очень похоже на сцену из какого-то фильма, не могла только вспомнить название. И тут же холодно, со сдержанным злорадством произнеслась в ее уме спокойная, почти посторонняя, мысль: «А ты хорошая актриса, однако!» Желание молиться тотчас пропало. Люда открыла глаза, и тогда ей стало по-настоящему страшно. Она увидела нечто невообразимое.
Вся кухня над ней, лежащей на полу, была затянута нитями черной паутины, блестевшей в первых рассветных лучах, озаривших небо за окном. И по этой паутине, словно омерзительный гигантский паук, передвигалось под потолком уродливое черное существо, похожее на человека, только с неестественно длинными руками и короткими кривыми ногами. Пальцами цеплялось оно за нити, которые были слишком тонки, чтобы выдержать его черную массу, но все же выдерживали. Хватаясь за одни нити, повисая на них, это существо проходило сквозь другие, словно его тело местами было плотью, а местами – густым туманом.
Люда смотрела на это чудовище и лихорадочно пыталась сообразить, при каком типе психического расстройства может возникнуть подобная галлюцинация? Мысль о том, что она повредилась рассудком, пугала, но как еще объяснить видение? Оставалось только надеяться, что в итоге она выкарабкается, что ее психоз – не окончательный приговор.
В какой-то момент она поняла, что черное существо под потолком – это обезьяна, и тут же вспомнила черную обезьяну, приснившуюся дочери.
Глаза Люды встретились с глазами обезьяны, и та замерла, повиснув на нитях. Кажется, обезьяна только сейчас поняла, что женщина видит ее. Взгляд обезьяньих глаз был настолько тяжел, что у Люды возникло явственное чувство физического давления на глазные яблоки. Она попыталась отвернуться, но не смогла этого сделать. Обезьяна спустилась ниже, нависла над Людой и произнесла какую-то фразу на непонятном языке. Услышав ее, Люда тут же потеряла сознание.
Субботним вечером, когда Костя возвращался домой из тренажерного зала и открыл входную дверь, его окликнул незнакомый голос:
– Подождите нас, пожалуйста!
Костя обернулся и увидел двух мужчин, поднимавшихся по лестничному пролету к площадке. По коже словно пробежал
